Синяя кровь - [34]

После «Метрополя» они заехали к Кабо. Того не оказалось дома. Соседка сказала, что он на даче: «Весь израненный. Домработница его чуть не убила насмерть. Ее-то милиция забрала, а он-то после больницы на дачу уехал».

— Крюк невелик, — сказал Арно.

Кабо страдал. Расставил по всему дому фотографии Фимы — и страдал. Страдал и каялся. В доме было холодно, грязно, всюду валялись окурки и луковая шелуха. У Кабо была забинтована шея — Алкмена пыталась перерезать ему горло, но говорить об этом он не желал. В бабьей лисьей шапке, в Фиминой шубе, дрожащий («Это нервное»), опухший и небритый, он производил жалкое впечатление. От него пахло немытым телом и перегоревшей водкой.

Ида решила остаться с ним на несколько дней.

Прежде чем уехать, Кабо наколол дров с запасом.

На следующий день Ида вымыла полы и окна, перестирала все белье, поставила мясо в духовку и загнала Кабо в ванную. После обеда она не позволила ему завалиться спать — они оделись потеплее, прихватили фляжку с коньяком и отправились в лес.

— Ты, конечно, виновата, Ида, — сказал он, выслушав историю о смерти Жгута. — Но виновата только в том, что ты — актриса. Роль матери тебе не удалась, вот и все. В актерах слишком силен педагогический зуд, им кажется, что они способны воспитать других людей, избавить их от зла… ну как же, ведь они каждый вечер делают это на сцене… они переиначивают себя, так почему бы и другим людям не сделать то же самое? — Он глотнул из фляжки. — А люди, Ида, они не актеры, вот и все. Их фундаментальные качества исчерпываются списком смертных грехов, и в них нет и никогда не было тяги к добру. Ты права: зло делает нас сильнее. Оно делает нас сильнее, потому что тяга к злу — это естественная тяга всякого человека. Зло не требует никаких усилий, это добро требует усилий… Это что касается тебя и этого мальчика… увы, роль не удалась… актеры живут другой жизнью, не такой, как все люди. Актер не мир, он скрещение миров, он возникает и живет на границе миров, а не сам по себе, потому что сам по себе он никто. Актеры не совсем люди, и с этим нужно смириться. Они живут жизнью вымышленных существ, они изменяют внешность, говорят чужими голосами, переживают чужие чувства и мысли… Актеры — лжецы, они колдуны, маги, они — пусть на короткое время — нарушают естественный порядок вещей, превращаясь в других людей… оборотни! Мы крадем у людей их повадки, интонации, но живем этим лишь час-другой… мы — здесь и сейчас, Ида, и наше искусство смертно… скульптор оставляет после себя статуи, архитектор — дворцы, писатель — книги, а мы ничего не оставляем, ничего… что запомнит зритель? Интонацию? Реплику? Движение руки? Но даже если запомнит, то это умрет вместе с ним… в книгах пишут о великом Гаррике или о великой Ермоловой, но нам остается только верить в их величие, верить на слово, потому что ни Гаррика, ни Ермолову мы не видели… одна великая актриса говорила: зритель ничего не видит, а если видит, то не слышит, а если слышит, то не понимает… но понимать тут нечего, потому что мы — не слово, не смысл, не идея, мы — голос, только голос, Ида… голос и жест… мы владеем чужими душами, а свои — свои часто теряем… такова актерская судьба… — Он снова приложился к фляжке. — Знаешь, у Фимы были очень сложные отношения с матерью… они редко виделись, а когда виделись… словом, лучше бы они не виделись… да… эти их встречи — жуть, а невстречи… ее мать была чрезвычайно эмоциональной особой… истеричной… и однажды она решила покончить с собой на глазах у дочери… схватила нож и ударила себя… целила в грудь — попала в живот… кошмарная мелодрама… трагедия в духе какого-нибудь Княжнина… а на самом деле — дешевый гиньоль, ей-богу… но кровь-то настоящая… ну мы все там и бросились — кто за врачом, кто к ней… и вдруг я заметил Фиму… она стояла чуть в стороне и внимательно вглядывалась в лицо матери… и пыталась повторить ее мимику, эти ее движения… понимаешь? Она изучала ее. Следила за тем, как умирает ее мать, чтобы потом использовать это на сцене… — Кабо перевел дух, глотнул коньяку. — Она великая актриса, да… но иногда я ее боюсь…

— Тебе плохо без нее, Кабо? — спросила Ида.

— Плохо? — Кабо покачал головой. — Да я труп без нее, Ида, труп, кипящий червями.

Его болтовня, его нытье, само его присутствие странным образом успокаивали Иду.

Она сходила в Кандаурово и наняла опрятную молодую женщину Лизу, гладкую вдову, которая взялась ухаживать за Кабо. Вскоре он уже ни днем, ни ночью не мог обходиться без «моей золотой Лизаньки». Ида вздохнула с облегчением: можно было возвращаться в Чудов.

По возвращении домой она узнала о том, что Эркель арестован. На следующий же день после ареста он был осужден, приговорен к десяти годам лагеря и отправлен в Магадан.

16.

У Иды была хорошая память. И спустя много лет она могла в деталях восстановить тот вечер, когда в Чудов впервые приехал цирк, и описать костюм наездницы — гусарский белый костюм с серебряными галунами, выпушками и султаном из белых перьев на кивере. Она умела словами передать атмосферу того вечера, и слушатель начинал чувствовать эти запахи — запахи керосина, скипидара и табака, слышал аплодисменты и видел скрещенные извилистые ноги и черный рот наездницы. Ида знала наизусть десятки пьес — от первой реплики до последней ремарки. Помнила надпись на надгробной плите, которую лишь однажды увидела на кладбище неподалеку от Бата, хотя и не поняла ее смысла (французский она так и не выучила): «O, blanches mains qui mon ame avez prise, O, blonds cheveux qui la serrez si fort»… Но об Эркеле, о его внезапном исчезновении, о суде и приговоре, о том, что она чувствовала, когда у нее грубо отняли мужа, что думала, вдруг оставшись одна, — об этом она вспоминала редко, рассказывала — неохотно и скупо. И потому у меня нет-нет да и возникал вопрос: да любила ли она Арно? Или всего-навсего играла роль любящей жены? А может быть, нелепая и ужасная смерть Жгута, так ее потрясшая, попросту заслонила все, что случилось с Эркелем?