Синьора да Винчи - [148]

— Сколько книг предстоит распаковать! — услышала я оживленный и радостный папенькин голос.

— Дедушка, покажи мне, какие из них принести сюда, — предложил Леонардо, — а какие оставим в гостиной.

— Кое-какие надо отнести к нему в спальню, — предупредила я, — он любит читать на ночь при свечах.

— Пойдем, там разберемся.

Леонардо спустился вниз, уводя за собой папеньку. Я подложила в очаг полено потолще и задумалась, откуда впредь добывать топливо. Досок с витрины пока хватало, по крайней мере на предстоящую ночь, но назавтра нам предстояло запастись дровами впрок. Я решила, что это и будет первым поручением новому папиному помощнику, Марчелло…

Я неохотно прикрыла заслонку очага. Я могла бы без конца смотреть на наше сегодняшнее начинание, но, даже скрытый от моих глаз, алхимический огонь упорно горел — необоримый, согревающий, разжигающий умы всех, кто ему не противился.

Я удовлетворенно вздохнула и вспомнила всех Медичи: Лоренцо, его отца и деда.

«Где бы они ныне ни пребывали, видят ли они, — подумала я, — что над их Флоренцией вновь возжен Свет Разума?» И склонилась к тому, что все же видят.

ГЛАВА 42

Папенька непременно захотел остаться на ночь в своем новом жилище, а мы с Леонардо вернулись в Кастеллу Лукреции и, изрядно утомленные событиями прошедшего дня, крепко уснули.

Спустившись утром в гостиную, я застала сына за мольбертом, установленным у самого окна. На нем я заметила уже знакомую тонкую дощечку. Леонардо неторопливо раскладывал кисти и свежеприготовленные краски.

— Не откажешь мне в удовольствии?.. — увидев меня, улыбнулся он.

— Как я могу? У нас ведь сегодня праздник, Леонардо, — в кои-то веки! Мне кажется, что и дышится теперь куда легче!

Пока сын устраивал подушки на сиденье для позирования, я думала про себя: «Мы с тобой неразделимы в горе и в радости; я как тот морской рачок, прицепившийся к корабельному днищу. Проходят годы, и рачок с кораблем — остов, панцирь, тело — срастаются в одно целое».

Я подошла посмотреть на неоконченную картину — ту, для которой начала позировать в свой второй приезд в Милан. Она была невелика и обрамлена с боков нарисованными колоннами. На заднем плане, чрезмерно темном, почти гнетущем, вилась дорога, уводящая к скалистой бухте, обнесенной со всех сторон зазубренными горными вершинами и разверстыми пропастями. Непостижимо, но этот пейзаж выгодно оттенял исполненную кроткой безмятежности женщину, сидевшую на переднем плане.

Она была смутно знакома мне — и вовсе не знакома. Да, это была я, а впрочем, кто знает? Не так много времени за всю жизнь я уделяла изучению себя в зеркале. Дама на портрете была одета в платье оливкового цвета с низким вырезом — то самое, что Леонардо подарил мне ради моего повторного обретения женственности. Через ее левое плечо была перекинута светло-зеленая накидка, рукава коричневого оттенка, присобранные вверх множественными мягкими складками, открывали выше запястий покойно сложенные руки женщины. Она была моложе меня на добрых три десятка лет и поразительно красива. Возможно, ее лицо, излишне широкоскулое, с дерзким проблеском глаз, и казалось отчасти мужским, но это впечатление вполне уравновешивала, почти сводила на нет его женственная прелесть, порождая непреодолимое ощущение, будто изображенная на портрете особа, даже если она не Мадонна, то, во всяком случае, праматерь, познавшая все наслаждения и страдания рода человеческого.

Мастерство Леонардо проглядывало в мельчайших деталях портрета: в черных волосах женщины, разделенных посередине пробором и ниспадающих изящными завитками на ее мягко круглившуюся грудь, в нежной бахроме темных ресниц, в тонких розовеющих ноздрях и в биении голубой жилки в шейной впадинке. Лицу женщины художник сообщил выражение всеведения и глубокого сострадания.

— Скажи честно, — спросила я подошедшего Леонардо, — разве я когда-нибудь была такой?

— Ты была даже красивее. — Он вдумчиво вгляделся в свое творение. — Подбородок был круглее, не такой угловатый, но глаза у нее твои, и эти прелестные высокие скулы тоже.

— Ты намерен когда-нибудь ее закончить? — поддела я сына.

— Наверное, целой жизни мало, чтобы выразить желаемое.

Леонардо усадил меня на сиденье, подоткнул под поясницу подушечку и еще две подложил для удобства под локти, распустил мне волосы по плечам и накрыл их легчайшей черной газовой накидкой. Мою правую руку он пристроил на левой, как у дамы на портрете, и чуть-чуть поддернул вверх рукава, обнажив запястья.

— Как бы мне хотелось, чтобы и Лоренцо дожил до этого дня, — призналась я.

— Он был уверен, что этот день придет, — откликнулся Леонардо, отойдя немного в сторону и рассматривая полотно под другим углом света. — Il Magnifico при жизни успел сделать великое множество дел. Создал академию. Собрал библиотеку. Внес свою лепту в наш сговор. Полюбил тебя, а ты — его…

Сын отчего-то смутился. Я опустила глаза и, поглядев на свои руки, добавила:

— Приобщился к Великому Искусству.

— Разве я не запечатлел это в твоем портрете? Не воплотил все и вся? Тьму и свет, мужское и женское, твое очарование, твои воспоминания?..

Я вздохнула. Аристотель верно назвал память «писцом нашей души», а Эсхил считал ее «матерью всея мудрости».