Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - [15]

— Ну а сейчас оставь их в покое, они мне нужны целехонькими, — говорит он, делая первое за весь день признание.

До этой минуты на протяжении всей долгой беседы они ни разу не коснулись того, что произошло в Саргаделосе; ни один из них даже не заикнулся об этом, к вящему удивлению служанок, которые, напротив, все успели обсудить со спутниками такого важного и богатого сеньора, а посему исподтишка внимательно прислушивались к разговору.

Шосеф улыбается и ничего не говорит. Он ограничивается тем, что смотрит на него и вызывающе поднимает правую ногу, так что колено оказывается на уровне бедра. Тогда Антонио с опаской отступает, убирая ноги, а Шосеф разражается таким громким хохотом, что заражает им Антонио, вновь вызывая в нем воспоминания о далеких счастливых днях.

Этим жестом было обозначено начало типичной для отца Шосефа шутки; он поступал таким образом на самых торжественных семейных встречах или в приемной какого-нибудь очень важного господина, во время церковной процессии, приема или любого другого знаменательного события. Улучив удобный момент, Мануэль Ломбардеро, знаменитый часовых дел мастер и человек, сумевший осуществить воздушный полет, имел обыкновение останавливаться с самым серьезным и озабоченным видом, изображая совершенно несвойственную ему суровость. Затем, выдержав некую казавшуюся весьма напряженной паузу, усугублявшую ожидание в той мере, в какой он к этому стремился, вдруг с удивительной быстротой поднимал ногу, с тем чтобы ловко наступить пяткой на пальцы ноги какого-нибудь родственника или знакомого, который, будучи заворожен претенциозным и исполненным ложной серьезности выражением, на какое-то время оставался в полном неведении относительно того, чем же завершится сие напыщенное действо.

В таких случаях внезапное испуганное «ой!» вдребезги, как стекло, разбивало притворную серьезность момента, быстро возвращая все в привычное русло. Вот поэтому-то Антонио Раймундо Ибаньес и убрал поспешно ногу, пока к нему не применили это верное средство, и рассмеялся, обнаружив притворное намерение в глазах брата: ведь таковы были все Ломбардеро, — очевидно, в полном соответствии с законами генетики, о существовании которой они, несомненно, уже тогда догадывались.

5

Вернувшись в главную комнату своего дома, дома, где он родился и где прошли первые годы его жизни, Антонио Ибаньес вновь видит свой образ, отображенный Гойей, но и теперь он не узнает себя в нем. Он водит перед портретом зажженной свечой и при ее свете обнаруживает в нем неожиданные оттенки цвета, перемещает тени и обнажает глубины, на которые раньше, сколько ни смотрел, не обращал внимания. С полотна на него смотрит другой человек. Теперь этот взгляд вдруг начинает вызывать у него беспокойство, но он относит сие на счет игры теней, делающей его неприветливым, ускользающим, направленным мимо целей, к которым он всегда стремился. Теперь он видит опущенный взгляд, а он всегда стремился смотреть прямо и гордо.

И тогда он прекращает играть со светом и его бликами, тенями и изменениями цвета и ставит свечу на ночной столик. Теперь все замерло, все недвижно. Когда он вошел, то направился прямо к портрету, и сейчас ему нужно время, чтобы сориентироваться в комнате. Он идет к картине и вновь изучает ее. Да, человек, изображенный на портрете, — это он. Антонио Ибаньес подходит к кровати и садится на нее. Теперь он наконец один.

С тех пор как он вернулся в Оскос, это действительно первое мгновение, когда он остался один на один со своей совестью. До этого времени ему удавалось отсрочить его: вначале он созерцал картину, затем не желал узнавать в ней себя, потом вел долгие беседы с Шосефом, во время которых они говорили о чем угодно, только не о том, что привело его сюда. Теперь образ на картине превратился в легкую тень, безмолвно следящую за ним; но усталость говорит ему, что у него уже нет времени для восстановления событий и исследования причин, подготовивших и вызвавших катастрофу. Саргаделос практически разрушен до основания. Это единственная очевидная вещь. И он наконец-то осознает это.

Он ложится на кровать, положив голову на подушку, пытаясь убедить себя, что делает это исключительно для того, чтобы было удобнее думать, он даже говорит себе, что не раздевается, дабы не уснуть. Он говорит это себе и погружается в сон. Антонио Раймундо Ибаньес наконец засыпает впервые после того, как покинул Саргаделос накануне во второй половине дня. Прошлой ночью ему не удалось поспать: вся она прошла в дороге, в поспешном и беспокойном бегстве, дабы возвратиться в дом, где он родился, в поисках призраков, что таились в нем; теперь же единственный призрак, внимательно изучающий его, — это его собственное изображение на картине, но он уже об этом не ведает. Свет свечи тает, и все погружается в темноту. А вокруг обитатели ночи, чуждые спящим, что занимают землю днем, делают свое дело.

Сны Антонио Ибаньеса не лихорадочны, они убаюкивают, успокаивают его душу. Вот ему снится, что он взмыл на летательном аппарате дяди Мануэля, а Шосеф что-то кричит ему снизу; или вот он едет верхом на деревянном коне на церковную службу в Санталью. Оттуда, сверху, с крупа чудесного механического животного мир кажется совсем иным. Люди отступают, чтобы освободить путь Мануэлю Ломбардеро, и многие мужчины снимают шляпы перед подпрыгивающим ходом деревянного механического коня, который кажется им настоящим чудом. Они уже давно признали, что коль скоро этот человек способен сооружать механизмы, отмеряющие время, чудесные механизмы, состоящие из скрупулезно подогнанных сцеплений и зубчатых колесиков, передающих точные, размеренные движения, производимые главной пружиной с помощью регулятора и толкателя, то он вполне в состоянии создать и это хитроумное сооружение, которое вместо сена надо снабдить пружиной, приводящей его в движение, и жиром, чтобы смазывать его нутро.