Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - [104]

— Что тебе еще известно, Шосе? — потребовал он ответа.

Сын почувствовал свою значительность. Отец проявлял к нему интерес, как никогда ранее. Он слушал его и принимал во внимание не только излагаемую информацию, но и его мнение. Вдохновленный этим, Шосе продолжил:

— Так вот, тридцатого числа, в полдвенадцатого ночи, когда дом уже вовсю полыхал, а завод был разрушен, прибыл командующий Бернардино Техадо и увидел своими глазами, что все, кто там оставался, вдребезги пьяны после того, как опустошили все, что только было возможно. — Шосе начал говорить так медленно, словно его слова были зернами, одно за другим выпадавшими из кукурузного початка. — И этот негодяй совершенно невозмутимо заговорил с ними необыкновенно мягко, словно с детьми, и принялся убеждать их, что капитан-генерал всех накажет по заслугам за угнетение, которому они подвергались по твоей милости в твоих владениях, поместьях и на принудительных работах, так что все эти люди принялись кричать: «Да здравствует Испания! Смерть Ибаньесу!»

— Эскилаче![95] — в свою очередь крикнул Ибаньес.

— Что? — спросил сын, не понимая, что хочет сказать отец.

— Мне это напоминает мятеж Эскилаче, сынок, когда мне было семнадцать лет и в столице вспыхнул бунт, о котором лучше не вспоминать. Но здесь-то нет иезуитов, так что это совсем другое дело. Иезуиты, как и францисканцы, знают толк в прогрессе и в просвещении, — ответил Антонио, прежде чем вновь погрузиться в задумчивость.

В лесу что-то продолжал насвистывать дрозд, а с реки доносился шум воды, каскадом падавшей с плотины водохранилища. Река неслась стремительно среди круглых камней и плит, в немалой степени способствовавших нарастанию шума. А на далекое море у них за спиной, на севере, уже начали опускаться первые тени окрестных гор. Антонио продолжал говорить вслух:

— Даже в Гвадалахаре[96] год назад, когда ткачи подняли мятеж, жалуясь на то, что плохое качество сырья не позволяет им хорошо зарабатывать, не было таких козней, как здесь. Священники и идальго тогда держались в стороне. Ткачи не работали четыре дня, пока туда не послали три тысячи солдат из Мадрида, чтобы восстановить порядок.

— И? — нетерпеливо спросил Шосе.

— Ну и восстановили. Так что подумай, здесь мы тоже либо приведем все в порядок с помощью солдат, либо ничего у нас не получится, — ответил Антонио, и лицо у него вдруг осунулось, словно он наконец-то окончательно осознал, что всеми брошен и его ждет полное одиночество и ничего с этим не поделаешь.

Шосе понял это и решил подняться со скалы, предлагая Антонио сделать то же самое, и тот машинально повиновался. Он был удручен. Все, что до этого момента позволяло ему держаться на плаву, вся твердость и сила духа в конце концов покинули его. Видя его незащищенность, Шосе смотрел на отца, охваченный нежностью, какую никогда не испытывал ранее, и вдруг ощутил порыв, который не стал сдерживать. Он поднес руку к его причинному месту и сжал его, приказывая с напускным выражением радости, которой вовсе не испытывал:

— Смейся, папа, смейся!

Одновременно он щекотал его свободной рукой и защищал свою собственную мошонку, сгибая ногу всякий раз, как отец пытался добраться до нее. Игра продолжалась до тех пор, пока старший не рассмеялся, и тогда все изменилось. Выскочила старая пружина, и все снова встало на свое место. Прошло всего несколько секунд, но их оказалось достаточно для того, чтобы отец и сын впервые в жизни почувствовали себя единым целым.

— Вот негодяй! — сказал Антонио своему первенцу, когда почувствовал, что освобожден, и оба засмеялись, словно дети.

После того как Шосе отпустил свою добычу, они отправились вверх по дороге, забыв о возобновлении разговора и о людях, что могли ожидать их. На этот раз Антонио решил взять сына под руку, давая понять, что он видит в нем опору и верит в его силы, чтобы начать все сначала. Забыв об остальных, они направились к разрушенным цехам с намерением обойти их. У Шосе была своя собственная версия событий, и он излагал ее отцу, пока они обозревали последствия катастрофы, сровнявшей с лицом земли империю, которую сумел воздвигнуть Ибаньес. Шосе теперь откровенно обращался к отцу на «ты»; он уже и раньше робко пытался делать это, и Антонио позволял ему. Он был горд сыном, в котором только что открыл уже не мальчика, но мужа.

— Четыре или пять тысяч крестьян пришли на завод и разрушили его, — сказал сын, — уже сейчас по этому делу около восьмисот обвиняемых. — Он остановился, будто ему нужно было перевести дыхание, и продолжил: — Пять тысяч жителей из многих приходов не сбегаются так вдруг, отец, их надо было созвать. Я не верю, что они пришли просить у тебя плату, которую ты им должен, или смягчения суровости в отношении к ним, как скорее всего заявит генеральный представитель, испрашивая для них помилования.

— Значит, это священники их созвали, quod eran demostrandum[97], — ответил Антонио, довольный тем, что может ввернуть латинское выражение.

— А кто же еще? Они сходились в предварительно оговоренных местах и оттуда направлялись сюда — часть с ярмарки Кордидо, а остальные с того места, где всегда собираются, когда устраивают облаву на волков, — добавил Шосе, довольный тем, что владеет информацией.