Синие горы на горизонте - [7]
Мурад примчался, румяный, радостно улыбающийся, в красном галстуке и пиджачке, точно соскочил прямехонько со страниц того самого стодвадцатирублевого альбома (Узбекская ССР), который я только за два часа перед тем отвоевывала от Тамарки.
Мурад сразу же приступил к делу: снял пиджак и галстук и, пока мы с ним приводили буйную печку в порядок, рассказал о себе все. В отличие от меня Мурад учился на одни пятерки и был победителем областной олимпиады по математике. Отец у него, так же как и мой, был на фронте, и тоже неизвестно на каком; жил он с матерью, сестренкой и братишкой тут недалеко — в колхозе Ахунбабаева, через дом от товарища Юнусова и Саадат-апы; мама его работает амбарчи — кладовщицей. И когда Гитлера прогонят и он (Мурад, а не Гитлер) кончит школу, то поедет к нам в Ленинград учиться на геолог, потому что его отец до войны был проводник у геолог, — он махнул рукой, наверное, в сторону тех холмов с нефтяными вышками, мимо которых мы с мамой шли два месяца назад…
Все это Мурад проговорил так уверенно, будто и выгнанный с позором Гитлер, и целый, неразрушенный Ленинград, и наши вернувшиеся к нам отцы — что-то само собой разумеющееся. То, что обязано прийти к нам если не сейчас, так завтра или послезавтра утром.
После укрощения печки (Мурад положил внутрь кирпичи и обмазал трубу глиной) мы с ним вскипятили в казанке чай и пили его за столом, очень довольные друг другом. Затем мы отправились ко мне в библиотеку (на этот раз я взяла у Мумеда Юнусовича лампу), закончили разборку, все записали в тетрадку и — чтобы обновить китобхану — я вырезала из картонки Мураду формуляр № 1 и вписала в него три журнала «Советский Союз» и пять «Крокодилов», потому что латинского шрифта Мурад не знал тоже, а брошюры по хлопководству его не интересовали.
В этот вечер, лежа на своем клеенчатом катафалке, я обозревала произошедшее со мной за два дня… В комнатке было тепло. Впервые за этот год я не была голодна. У меня было все: дом, паек, библиотека, печка, две пиалы… И самое удивительное — люди, за какие-то считанные часы ставшие близкими и дорогими.
Даже крикуши Тамары я уже ничуточки не боялась. Да она теперь и не кричала больше. Она тоже занималась уборкой. Носилась по двору, выколачивала ковер и дорожки, развешивала на веревках свои шубки и платья и распевала во все горло так, чтобы слышно было в сельсовете и библиотеке, песни из кинофильма «Сердца четырех»: «Все стало вокруг голубым и зэлоным…»
И пусть в чайхане за арыком Шер-Хан и его шакалы жрут свой плов, мне до них дела нет. Здесь, на этом берегу, — все хорошие. И все хорошо.
Кроме одного — что все это теперь, а не две недели назад, когда была жива мама.
Урок узбекского
Войны, как известно, фатально влияют на климатические условия. Правило это, увы, докатилось и до Узбекистана. Вся осень была очень холодная. Но к концу ноября, может быть учуяв перелом войны, Ферганская долина внезапно очнулась на несколько дней, вспомнила, что она как-никак юг, и поплыли такие ясные, такие синие дни, будто зиму отменили совсем.
Горы на горизонте придвинулись и манили обманчивой близостью своих тропинок. Хлопковые поля, казавшиеся уже мертвыми под укрывшим их снегом, вдруг ожили, коробочки еще раз раскрылись, и Автабачек высыпал на уборку.
Школа и библиотека заперты. По дорогам под водительством моего поклонника Мурада рыщут Мумедовы дозорные и, не пропуская ни конного, ни пешего, всех ведут отрабатывать положенные путникам три часа. Над полем, точно Петр накануне Полтавской баталии, высится председатель верхом на огромной своей Зухре; и, вымытая, ухоженная, она изящно переступает ногами в белых чулочках, «гордясь могущим седоком». В зеленом своем, так идущем ему халате, Мумед Юнусович сегодня неотразим. Усы торчат пиками. Воротник белой как снег рубашки обрамляет шею. Вокруг тюбетейки намотан узорчатый платок. Второй платок (чорси) повязан вокруг пояса. Белая хлопковая веточка, точно роза у Карменситы, сунута за ухо. Кончиком плети он величаво указует Мурадовым пленникам, и те покорно складывают свои манатки возле весов, надевают через плечо мешок и становятся в один ряд с нами.
Под навесом сушилки взвешивает хлопок мой читатель № 2, бригадир головной бригады головного колхоза имени Ахунбабаева Сайдулла Саджаев, маленький, аккуратный, со значком ударника стройки Ферганского канала на халате. Сайдуллой Саджаевичем я очень горжусь и еще не забыла, каким блеском вспыхнули его глазки неделю назад, когда уже на пороге сельсовета он вдруг заметил открытый шкаф с книгами и, вздев на нос очки, зорко прицелившись, выхватил с полки старенький арабоязычный томик; он так восторженно гладил книгу, цокал языком и стонал: «Руми! Мона якши китоб! Джуда якши!», что я готова была тут же выпотрошить перед ним весь шкаф. И немедленно выписала ему формуляр, вписав туда его драгоценного, неведомого мне Руми. И вообще я уверена, что Мурад врет, будто Саджаев бывший басмач. Просто ревнует. Но не для одного же Мурада открыли библиотеку?..
Неподалеку от весов дочь Сайдуллы-аты, похожая на выдоенную козу, некрасивая, усталая женщина, варит на очаге в огромном казане обед для всех нас.
