Сингэ сабур (Камень терпения) - [7]

Резким движением она просовывает руку вниз, под платье, между бедер. Закрывает глаза. Дышит глубоко, скорбно. С силой вонзает пальцы себе между ног, как будто воткнула туда клинок. Задержав дыхание, со сдавленным стоном вытаскивает руку. Открывает глаза, смотрит на кончики ногтей: они мокрые. Мокрые от крови. Красные от крови. Она подносит руку к бессмысленному лицу мужчины. «Смотри! Вот она, та же самая кровь, чистая. Какая разница между менструальной кровью и чистой? Что в этой крови отвратительного?» Ее рука у самого носа мужчины. «Ты родился от этой крови! Она почище твоей!» Она грубо дергает его пальцами за бороду. Задев за губы, чувствует, как он дышит. Под кожей у нее пробегает дрожь ужаса. Руку до плеча прохватывает дрожь. Она убирает ее, сжимает в кулак и, уткнувшись в подушку, опять кричит. Один вопль. Протяжный. Душераздирающий. И застывает без движения. Надолго. Очень надолго. Пока водонос не постучит в дверь к соседям, пока не донесется сквозь стены замогильный кашель старухи соседки, пока водонос не выльет свой бурдюк в соседский бак, пока в коридоре не заплачет одна из малышек.

Тогда она встанет и уйдет из комнаты, не смея поднять на мужа глаз.

Позже, много позже, когда муравьи уже доволокут тельце мухи до простенка, разделяющего два окна, женщина возвращается с чистой простыней и пластиковым тазиком. Она поднимает белье, наброшенное на мужские ноги, моет ему живот, бедра и член… снова прикрывает его. «Да он омерзительнее, чем труп! Те хотя бы воняют». И уходит.

Опять ночь.

Комната в полном мраке.

Вдруг — ослепительное зарево взрыва. От оглушительного залпа содрогается земля. От огненного дыхания бьются стекла.

Чей-то душераздирающий крик.

Второй взрыв. На этот раз еще ближе. И даже помощнее. Дети плачут. Женщина кричит.

Слышно, как их испуганные шаги замедляются в коридоре и потом стихают в подвале.

Снаружи, совсем неподалеку, вспыхивает какой-то огненный столб, это, должно быть, дерево в соседском садике. Огненные языки разрывают сумрак двора и комнаты.

Снаружи многоголосые выкрики, чей-то плач, и какие-то люди стреляют из «калашниковых», не известно, ни откуда они, ни в кого… стреляют, стреляют…

Наконец все застывает в серых проблесках смутной зари.

Тогда сгустившееся безмолвие обрушивается на задымленную улицу, на двор, ставший теперь просто мертвым садом, на комнату, где мужчина, покрывшийся черной копотью, по-прежнему лежит вдоль стены. Неподвижный. Бесчувственный. Все также медленно дыша.

Робкий скрип приоткрываемой двери, осторожный звук шагов в коридоре, они не нарушают наступившей мертвой тишины, а только подчеркивают ее.

Шаги остановились у двери. После долгой паузы — мужчина четыре раза вдохнул и выдохнул — дверь открывается. Это женщина. Она входит. Ее взгляд не сразу находит мужчину, сперва он обследует комнату: осколки вылетевших окон, всюду копоть — на перелетных птицах занавесок, на выцветших узорах ковра, на Коране, так и оставшемся открытым, на флаконе капельницы, исторгающем последние капли сладко-соленой воды… Потом взгляд задерживается на простыне, которой покрыты землисто-трупные мужские ноги, чуть скользит по бороде и наконец смотрит ему прямо в лицо.

Нерешительно ступая, она приближается к мужу. Встала. Внимательно следит, движется ли грудь. Он дышит. Она делает еще шаг вперед, наклоняется, чтобы заглянуть ему в глаза. Они открыты, на них густой налет черной пыли. Она протирает их кончиком обшлага.

Достает флакончик и капает глазного снадобья в каждый глаз. Первая капля, вторая. Первая, вторая.

Осторожно гладит лицо мужа, стирая с него копоть, потом, как и он, застывает в неподвижности. Тоска, обрушившаяся на нее, тяжела и пригибает вниз, она, как всегда, дышит в том же ритме, что и муж.

Безмолвие серого рассвета разрывает глухой кашель соседки, и женщина поднимает голову к желтому и синему небу на занавеске. Она встает и идет к окну, давя разбросанные по полу осколки стекла. Высматривает соседку сквозь дыры в шторке. Из груди вырывается пронзительный крик. Она бежит к двери, выскакивает в коридор. Но угрожающий рев танка преграждает ей путь. Когда возвращается, вид у нее совсем убитый. «Дверь… разнесло нашу дверь на улицу! Стены соседки…» Полный ужаса голос заглушает гул движущегося танка. Взгляд блуждает по комнате и спотыкается об окно. Она подходит к нему, слегка отодвигает шторы и охает: «Нет! Только не это!»

Гул танка становится потише, снова слышно, как соседка бьется в приступах кашля.

Женщина медленно оседает на осколки стекла. Закрыв глаза, она сдавленным голосом молит: «Господи… милосердный, Тебе предаюсь я…» Выстрел. И она умолкает. Еще выстрел. Потом мужской выкрик: «Аллах-о Акбар!» И тут — залп танка. От взрыва сотрясается дом, женщина. Она бросается на живот и ползком добирается до двери, потом выползает в коридор, чтобы скатиться по лестнице в подвал, где уже сидят охваченные ужасом малышки.

Мужчина по-прежнему неподвижен. Ему не больно.

Когда стрельба стихает — вероятно, кончились боеприпасы, — танк уходит. Снова надолго опускается густая и продымленная тишина.

Во время этого расслабленного пыльного затишья к полу простенка, разделяющего два окна, к трупу мухи, брошенному муравьями, подползает паучиха. Она обследует его. И тоже оставляет лежать, делает круг по комнате, потом снова подползает к окну, цепляется за шторку, карабкается по ней и бродит по перелетным птицам, застывшим в желтом и синем небе. С неба карабкается на потолок, ползет вдоль гнилых балок, исчезает в расщелине между ними, наверное, там она будет ткать паутину.