Синеокая Тиверь - [40]

И долго молилась, а помолившись, стояла на коленях и ждала. Чего ждала – и сама не ведала. Вдруг обернулась: не стоит ли, как и в прошлый раз, сзади или в стороне ее желанный – Божейко, не говорит ли он, как тогда: «Я здесь, Миловидка! Прибыл, как и обещал»?

Но нет, на этот раз никого кругом, только лес и лес, а в лесу – молчанье и опечаленные поздней порой деревья.

Вздохнула, поднялась на ноги и пошла в долину – туда, куда вела протоптанная в лесу тропка.

Не боялась, что может сбиться с дороги, поселяне говорили: тропинка одна, выведет куда нужно. Шла и шла себе. Когда вышла на поле, засветилась, словно звездочка, которая избавилась от туч: Солнцепекская весь прижималась к лесу цела-целехонька! Небольшая она, но следов пожара не видно.

Не успела вспыхнуть искорка радости в сердце Миловиды, как тут же и угасла.

«Ведь он мог быть на Ярилу дома и не попал бы в плен. Видно, ромеи не добрались сюда, все, кто жил здесь, живут счастливо и поныне… Горюшко горькое, и зачем только она встретилась с Божейкой той ночью? Встретилась бы вот сейчас и сказала бы ему: „Я здесь, ладо, бери меня в жены“. И жили бы мы с тобой в любви и согласии, уверена, что скоро и раны бы душевные затянулись, которые нанесла смерть мамы, отца, всех близких. Потому что люб ты мне. Знаю, жили бы, как голубки, в своем гнездышке. А что без тебя? Что?..»

Так бы и упала на землю, по которой ходил Божейко, и плакала, плакала, пока не изошла бы слезами. Ведь из-за нее все случилось, это она отдала Божейку в ромейские кандалы! Сама выскользнула из вражьих сетей, а Божейку отдала. Что же скажет его родителям? Где взять мужество и силы, чтобы заявиться к ним? Только в сердце. А оно обессилело от ран и тоски…

Недолго искала дом Божейки. Люди подсказали – вот он. А оказалась перед домом, постояла, а потом в дом вошла.

– Поклон вам низкий, хозяйка добрая. Хорошо ли живете?

– Спаси бог. Проходи, если с добром пришла. Не солнцепекская, вижу, – говорила хозяйка, присматриваясь к пришедшей. – Наверное, издалека к нам?

– Из Выпала я.

– Из Выпала? – то ли удивилась, то ли посочувствовала хозяйка. – Из погорельцев, видно?

– Да, тетушка милая, я из погорельцев. Я Миловида Ярославова. А вы Божейкова матушка будете?

Хозяйка не спешила с ответом, смотрела долго, пораженная мелькнувшей догадкой, а уж потом вымолвила:

– Ой, так ты и есть та девка, к которой ездил Божейко в Выпал?

– Она и есть.

То ли боялась, что сейчас на нее накинутся с упреками, то ли вспомнила, как мало было Божейкиных приездов в Выпал, только прислонилась к дверному косяку и голову низко опустила.

И произошло то, на что Миловидка не могла и надеяться. Ведь шла не просто сказать, где сын, хотела успокоить убитую горем мать. А пришлось самой искать утешения. Женщина поспешила к ней, как может спешить только мать, и прижала к себе, не поскупилась на ласку. А обнимая девушку, и сама расплакалась.

Стояли, обнявшись, на пороге, как две вербы у берега, и жаловались друг дружке и утешали одна другую. Когда же выплакали все слезы, хозяйка повела Миловиду в соседнюю горницу, чтобы им никто не мешал.

– Садись, дитя, – сказала словно своей дочери. – Садись и рассказывай, что знаешь.

Ничего не утаила Миловидка, сказала все, что было в мыслях и на сердце, – и как они полюбили друг друга, и как судьба-разлучница разрушила их планы жить в любви и согласии. Но больше всего ей хотелось утешить убитую горем женщину. Да что может сказать? Сама выскользнула из сетей ромейских, а Божейки нет, сама сидит и сыплет слова, словно просо в весеннюю ниву, а его повезли за три моря, он остался среди тех, кого хотели освободить, но не смогли.

Выслушала Божейкова мать Миловидкины рассказы не проронив ни слова. Потом переборола себя и сказала:

– За то, что пришла и поведала, спаси тебя бог. Буду хоть знать, что жив мой Божейко. Горькая его доля, ой горькая! Но живой о живом думает. Будем и мы думать, что не все еще потеряно.

Сидела, кивая поседевшей головой, а мысли унеслись далеко-далеко из дома. Очнулась от дум, когда заметила, что Миловидка собралась уходить.

– А о себе ты ничего и не сказала мне.

– Разве я не говорила?

– О том, что было, – да. А сейчас как? Живы ли родители твои? Здорова ли родня?

Чувствовала, горит лицо, а почему – и сама не знала.

– Нет их у меня, тетушка. Ни родителей, ни братика с сестренкой нет. Все полегли.

И снова боль и печаль отразились на лице матери Божейки.

– Где же ты живешь, дитя бедное?

– У папиной сестры.

– Хорошо ли тебе там? Сыта ли? Не тесно ли?

Девушка застеснялась, ответила не сразу. Сказать, что ей очень хорошо у тетки, не осмеливалась, но и уверять, что плохо, не пристало: ее не обижали и, кажется, не собирались выгонять.

– Может, к нам перейдешь? – предложила мать Божейки.

– А зачем?

– Наша хата уцелела от татей, а в Выпале, знаю, всем тесно сейчас. Вот и переходи, и живи, пока не построишь себе жилье. Смотришь, и Божейко вернется! А почему бы и нет? Один из наших, солнцепекских, был на тех проклятых богами и людьми каторгах. Взяли его ромеи в плен, а из плена запроторили на каторгу. Пять лет плавал, а на шестой повезло: разбил вериги и убежал. Воля, деточка, высокое слово, а желание быть на воле – и подавно. Оно и стены рушит, и горы одолевает.