Синее око - [17]

Один дворник приставил к столбу лестницу-стремянку, чтобы снять маленькую гирлянду разноцветных флажков. Дворник был дородный мужчина. Флажки слабенько трепыхались у него в руках.

— Подождал бы, — сказал я дворнику. — Что ты снимаешь раньше срока?

— Это мы знаем, — сказал дворник, — когда что снимать, когда вешать.

Я пошел, а потом побежал обратно на фестиваль. Бежал и слезно просил не знаю кого:

— Подождите! Подождите, дворники! Подождите еще немножко!

1957 г.

Синее око

Письмо это в самодельном конвертике шло долго. Его везли через озеро в лодке-долбленке. Потом оно ехало в большой сумке, привязанной к седлу. Молодая, черноглазая и раскосая почтальонша покрикивала на свою мохнатую алтайскую лошадку: «Чок, чок!» Письмо тряслось в почтовой телеге, телега подскакивала на корневищах, потом двое суток мчалось по Чуйскому тракту. Оно одолело четыре горных перевала, пока попало в почтовый вагон.

Письмо начиналось так:

«...Не обидьтесь, приезжали Вы давно, а Ваши письма не под руками, а может, вы там не написали Вашего имени-отчества.

Я был бы очень рад Вашему приезду и, если будет разрешена весенняя охота, провожу Вас на глухариный ток. Помогу Вам найти глухарей не больше пяти штук, а если захотите убить больше, то я уже помогать не буду. Хоть птицы пока что много и охотники редко сюда добираются, а всё же надо о ней беспокоиться.

А свисток на рябчиков, что Вы обещали прислать, мы так и не получили.

Пишите, если вздумаете приехать,

Желаю Вам здоровья и радости.

Ув. Вас Костромин».

Мне припомнился старый Костромин, наблюдатель поста гидрометеослужбы, его особенная, умудренная тайгой и трудами жизнь.

«Черт возьми, — сказал я себе с досадой, — как же это я забыл послать свисточек?»

Мне сильно захотелось на озеро к старику. Потянуло после года сидячей службы размять тело нелегкой работой, которую потребуют от меня тайга и горы. И еще захотелось — прыгнуть с разбегу прямо в весну. Она уже начиналась где-то за городом. Хотя бы немножко пожить с ней вместе, услышать, как рады ей земля и вода и деревья, обрадоваться бы вместе с ними.

Я написал Костромину, что приеду, взял отпуск и отправился в путь.

Добирался до его заимки не один и не два дня. Наконец, она завиднелась на той стороне озера, а вокруг заимки — горы да кедры, а мне туда не попасть. Ветер-низовка согнал со всего озера в заливчик к заимке мелкий игольчатый лед. Переплыть на лодке нельзя, а обойти берегом мешала гора Туулук. Она разворошила своим острым верхом тяжкие вялые облака, вся в клочьях линючего, старого снега.

Никаких особых планов и мыслей насчет того, что делать дальше, у меня не было. Костроминская заимка чуть виднелась на том берегу, но от меня ее отделяло три километра непролазного ледяного крошева. Я затеял костерок, набрал в озере полный котел шуги, кинул в него последнюю заварку гречневого концентрата и заснул, сидя на камне. Дорога взяла свое.

Сны, как ящерицы, юркнули под ватник, рожденные холодом и усталостью; они заворошились в моем нутре. Я дергался и вздрагивал от этих снов, но скинуть их и проснуться не мог.

Вдруг что-то случилось в мире хорошее для меня. Я открыл глаза от непонятной мне радости и потряс головой. Тьфу, какая привиделась чертовщина! Похлопал себя по нагрудному кармашку. Слава богу, свисточек — рябчиков манить — цел. Отдам Костромину. А что же еще? Что изменилось?

Две девочки вдруг вышли из тайги. Я сразу узнал, что это костроминские девочки. Отцовские глаза, синие, ясные, только поживей, чем у отца, мигом обежали меня, мой костерок, мой котел и мое ружьишко. Тонко прочерченные длинные брови унаследованы от матери-алтайки.

Чудесно было видеть, как девочки вдруг появились из огромной пустой тайги, в платочках, в драных ботинках, подошли к костру и сказали:

— Здравствуйте. Мы вас узнали. Вы у нас запрошлый год были. Папа говорил, что вы приедете.

— Девочки, — сказал я, — милые, — но как же нам пробраться к вашему папе?

— А вон здесь через Туулук есть тропа. Мы каждую субботу домой ходим. Мы в школе учимся в Айре, там и живем в интернате.

Я не стал хлебать свой жидкий гречневый суп. Мы отправились тропой на Туулук. Тропа в самом деле тянулась кверху. Ее можно было пощупать ногой там, где весна разъела снег. Но весне очень трудно было добраться до Туулука. Гора ощетинилась всеми своими пихтачами и кедрами.

Девочки смело засовывали ботиночки в снег, вытаскивали их оттуда и засовывали снова. Серые их чулки стали коричневыми от влаги, а ладошки, которые тоже приходилось засовывать в снег, чтобы не упасть, зарделись.

Свистели рябчики. Я достал свисток и тоже принялся свистеть, как рябчик. Серые краснобровые птахи слетелись на мой свист. Они сели на ветках и отвечали с нежностью, с призывом. Они хотели любви, необыкновенной, птичьей. У них в запасе была только эта весна, не могли, не хотели они понадеяться на свою любовную утеху потом, в будущем времени,

Один рябчик спрыгнул на снег и побежал ко мне, вертя клювом, глядя то одним, то другим глазом. Глаза его чернели и блестели, как капельки туши. Я сидел на палом пихтовом стволе и дул в свисток, сделанный из пули. Я вкладывал в свист свою человечью нежность, свой призыв. Шла весна. Я вдруг почувствовал ее и обрадовался ей, как влюбленный рябчик.