Синее на желтом - [52]

— И такие есть?

— Уроды, конечно, а есть. Но для меня, а вернее, для большинства, а я к большинству принадлежу, война эта — война за Родину, за Советскую Родину. Священная это война для меня.

— И для меня. И для меня священная, — сказал Юра.

И как же я мог забыть и не записать эти слова?! В воскресенье обязательно от начала до конца просмотрю всю тетрадь и постараюсь вспомнить и записать все слова, все до единого слова, которые Юра сказал в то мартовское утро Семе Медведеву. И еще не записанные слова самого Медведева, сказанные им в то утро, тоже надо постараться припомнить и записать. Все до единого записать, потому что последнее время я не очень доверяю своей памяти. Она — хрупкая, капризная и не всегда бескорыстная придумщица, память, постоянно ускользающая и способная в любой момент навсегда покинуть меня. Покинуть навсегда? Ну да, если упущу — покинет. А это уже будет вечной разлукой и с тем мальчиком Семкой Медведевым, который бегал когда-то по бакинским улицам, и с тем, который шел по приазовской степи в то мартовское утро рядом с Юрой Топорковым, и с тем… Но тут я вспомнил один почти курьезный случай. Есть у меня знакомый — уже немолодой кассир одного нашего местного издательства. В общем это хороший человек, но странный и, я бы сказал… ну как это помягче сказать — наивный немного. Он верит всему, что напечатано типографским способом. Безоговорочно. И надо же — однажды этому человеку попалась книжица, в которой было напечатано, — что все клетки человека, кроме нервных, полностью заменяются каждые семь — девять лет. Он воспринял это буквально, мой кассир, и решил, что сегодняшний он не имеет ничего общего с тем, каким он был девять лет назад, и тем более с тем, каким он был восемнадцать лет назад, и т. д., а следовательно… Короче говоря, он слегка, — по-моему, конечно, а я не специалист — чокнулся «на научной почве».

Ну а я, конечно, всеми способами пытался его спасти, пытался его уверить, что его опасные, для его собственной жизни опасные, рассуждения к науке отношения не имеют. Но все эти мои попытки ни к чему не привели, ни в чем я моего кассира не убедил. И вот я думаю: если сейчас мне с самой что ни есть научной точностью, неопровержимо, ну совершенно неопровержимо, докажут, что я не имею ничего общего, ну скажем, с девятнадцатилетним Семеном Медведевым, которым я еще вчера был очень и очень недоволен (помните мои желания кое-что исправить, а кое-что и вовсе перечеркнуть), то я все равно в это не поверю, несмотря на самые веские доказательства не поверю, потому что без ужаса не могу представить себе, что он исчезнет, тот паренек, Сема Медведев, что его отторгнут от меня, и я останусь один на свете, будто и не живший прежде, будто даже не зачатый в любви, и не рожденный в крови и муках матерью, а сработанный в некой мастерской для роботов. Да, вот именно — сработанный, и сработанный сразу, вот таким, какой я сейчас, как говорится «сразу с бородой и усами», с добродетелями и пороками, даже с готовыми болезнями (халтурщики и в таких мастерских будут), то есть с изъянами сердца, почек, печени.

Ну нет, я готов принять любое наказание — за грехи и за безгрешье, — но только не такое. Не хочу, не хочу быть человеком без прошлого! Как и чем я буду жить, если Семку от меня отнимут? Чем будут питаться мои любовь и ненависть? Чем?

Ну да, ладно, не бойся, Сема Медведев, нас теперь никто не разлучит. Никогда мы с тобой не расстанемся, Сема, до самой смерти.

* * *

— Чуешь, это уже весна, — сказал мне Угаров. За окном автобуса огромный, пока еще нетронутый строителями луг, который зеленым оазисом — февраль, а он уже зеленый — лежит между старой городской окраиной и нашим новым микрорайоном. В автобусе почти нет пассажиров, окошко над нашим сиденьем приоткрыто, и я действительно чую запах травы. А это весна.

— Вёсны тут быстро проходят, — говорит Угаров. — Только что весна была и сразу — лето. У тебя когда отпуск, Медведев?

— Пока не знаю, хочу летом взять.

— Бери. И давай махнем с тобой на пару. А? По местам боев. Это здорово будет. Переправимся на пароме через пролив, а там в степь. Где можно — на попутной, а лучше пешком. Может, нам повезет, на собственный след выйдем. Мне, например, кажется, что я свою землянку, ту свою — ты, пожалуй, ее и не помнишь, Медведев, — с закрытыми глазами найду. Да может, только кажется. Там наверняка все перекопано, перепахано, застроено. Или просто бурьяном заросло.

— Ну и что ж, что заросло, — сказал я.

— Да, это, конечно, ничего. Земля там та самая и воздух тот самый.

— Ну что ж, что заросло, — повторил я. — Я и в зарослях найду вашу землянку.

— Ты найдешь?

— Да, я.

— Как же ты ее найдешь, интересно мне знать.

— А так Там ориентир есть. Приметный. Я о том кургане говорю… О том, который был рядом с вашей землянкой.

— Курган это еще не ориентир, Медведев. Курганов там в степи много, и все на одно лицо.

— Но то особый курган.

— Все курганы особые.

— А тот из особых — особый… Там Юра лежит… Юра Топорков.

Вот я и назвал Угарову это имя. Не увильнул, не ушел в сторону. Назвал. Значит, пришла пора его назвать. Да, наконец, пришла.