Синее на желтом - [50]

— Все равно она не вернется.

— Ну, а если…

— Не знаю, я как-то не думал.

— Не думал. А тут и думать нечего. Разве тебе твоя молодость не нравится?

— Нравится — не нравится — не тот разговор, — уклончиво отвечаю я, хотя, как я уже сказал, — твердо знаю, давно уже знаю, что не все в моей молодости мне нравится. Далеко не все. Впрочем, это я даже не о молодости говорю — при чем тут молодость, если разобраться! — а о некоторых своих поступках. Главным образом о поступках, прежде всего о поступках, ибо совершал я и такие, о которых… ну, даже не знаю, как это сказать… я бы сейчас с радостью кое-что переделал, поправил, подправил, а были и такие поступки, которые сейчас я с ненавистью перечеркнул бы — крест-накрест.

«Перечеркнул бы, подправил бы», — с горечью повторяю я про себя, хотя знаю (я ведь только фантазер, ну скажем, еще и придумщик, но не мистик же), что это уже никак невозможно — ни перечеркнуть, ни исправить. Невозможно — и все. Теперь мне не скоро избавиться от мучительной горечи. Возникнув, она теперь будет не день и не два отравлять мою кровь, да так, что все — и воздух и вода, и табак, и хлеб, и вино, и поцелуи, — все будет казаться мне горьким. Честно говоря, я даже боюсь ее — так она мне отвратительна. И я всегда недобрым словом поминаю тот день, вернее ночь, — потому что возникла она, эта горечь, не в яви, а во сне, — когда я впервые ощутил ее. Я не люблю рассказывать и толковать сны, тем более «тематические» (об этом я, кажется, говорил уже где-то — на одной из страниц: у некоторых моих друзей и знакомых сны всегда на тему). Но этот мой сон не тематический, уверяю вас. Он приснился мне в такую пору, когда я об этих темах и думать не думал. То была счастливая для меня пора. Тогда мне было не под пятьдесят, как сейчас, а всего тридцать четыре, я тогда только-только женился и очень любил свою жену, и она тогда еще тоже любила меня. И день, предшествующий той ночи, когда мне привиделся этот сон, был хорошим, все было в этот день хорошо, а ночь еще более радостной, и я заснул рядом с женой счастливый, а сон тем не менее приснился мне плохой. Мучительный сон.

Мне приснилось, будто кухню в нашей новой однокомнатной квартирке — тогда для нас была счастьем та крохотная однокомнатная — заливает вода. Я услышал, как она шумит, и бросился на кухню. Вода перехлестывала через края раковины. По кухне плавал только вчера купленный веник, и зернышки на его стебельках уже успели набухнуть. Вода была холодная — это сразу почувствовали большие пальцы на моих ногах. Они тотчас же поджались, обороняясь от холода, но холод незамедлительно устремился вверх — сначала по ногам, затем по бедрам и спине. И через мгновение уже достиг ушей. Они почему-то до крайности чувствительны к холоду, большие пальцы на моих ногах и мои уши — это я хорошо усвоил еще в памятные фронтовые зимы.

А вода в кухне поднималась выше и выше, и веник вдруг оказался у моих колен. Я воспринял это как сигнал об опасности, уже непосредственно угрожающей моей жизни. Моей? Вот тут-то я и усомнился — моей ли? — потому что совершенно голый человек (а я пришел на кухню в пижаме, современной и даже модной пижаме) полез на стол, на кухонный стол, уставленный не убранной с вечера посудой (мы с женой тогда так любили друг друга, что нам некогда было мыть посуду, и мы мыли ее через день, через два). Каким-то чудом уцелели многочисленные блюдца, чашки, тарелки — приданое жены и щедрые свадебные подарки друзей и родных — видимо, тот голый человек, присевший на корточки среди всех этих хрупких вещей, обладал обезьяньей ловкостью. Но сейчас вся его звериная ловкость, его умение пройти по лесной чаще так, чтобы не хрустнула под ногами сухая веточка, была ни к чему. Ловкость еще не сила. Ловкость еще не разум. Разум был бессилен, разум его не способен был побороть опасность.

И голый человек на кухонном столе ничего, кроме безмерного, мучительного страха, не испытывал.

Хуже всего, что он был одинок. Ужасно, даже неправдоподобно для человека, одинок. Один во всем мире.

Похоже, что он уже смирился с неизбежной гибелью и в ожидании ее… Я чуть не сказал «молился богу». Но бога у него тогда еще не было. Ни бога в небе, ни идола на земле (у него еще не было, а у меня уже нет — видите, какие мы все-таки разные), и ему неоткуда было ждать спасения — ни от неба, ни от земли. Никаких надежд. Никаких — только страх (у него страх и у меня — тут мы почти одно и то же, почти одно целое), а я знаю, что такое страх ожидания смерти. Может, сейчас, прямо-таки на моих глазах он весь, с ног до головы, обрастет густой шерстью — наши волосы до странности чутко реагируют на страх: встают дыбом, седеют, выпадают или, наоборот, бурно растут. Но это не произошло: и без того длинные, ни разу не стриженные волосы моего Пра больше не выросли, он просто скорчился в три погибели и закрыл глаза. Сжался в комок. Неужто он так и погибнет, неужто ничего не сделает для своего спасения? Ведь всего и дела, что повернуть водопроводный кран. Он очень легко и безотказно поворачивается как тебе угодно, этот добротно сработанный, поблескивающий никелем кран.