Синее на желтом - [38]

— Простите… Я вас не сразу узнал… Значит, вы старший лейтенант Угаров?

— Подполковник в отставке, с вашего разрешения, — сказал он. Без обиды и, уж конечно, без иронии сказал, просто уточнил для порядка.

— Ну, разумеется… я понимаю, что вы уже подполковник, — пробормотал я.

— Это вы точно сказали «уже подполковник». Теперь про меня «еще подполковник» не скажешь, потому что полковником я уже не стану, а генералом и подавно. Чистая отставка.

Он сказал это, продолжая приветливо улыбаться, но сказал невесело, совсем невесело, и я из вежливости посочувствовал:

— Понимаю.

— Я потому и сказал, что вы понимаете. Многое понимаете. Это и по писаниям вашим видно, да и по вашему короткому выступлению тут у нас. А таким, как я, полным отставникам, понимание всего дороже — без него как проживешь. Так что, разрешите выпить за нашу знаменательную встречу. И персонально за вас. За ваше здоровье, товарищ Медведев. Будьте!

Он протянул свою кружку, и я — а что мне оставалось делать — поднял свою, и он чокнулся со мной и, стоя, запрокинув голову, я бы сказал, лихо, по-гусарски, стал пить. Я тоже выпил — ох уж мне эта вежливость! — и пиво, представьте себе, не застряло у меня в глотке, а выпив, я вытер бумажной салфеткой губы и, как принято у воспитанных людей, сказал: — Спасибо! — И еще сказал: — Садитесь!

— С удовольствием присяду и с удовольствием потолкую с вами, — сказал Угаров, — вот только принесу еще по кружке пива. Не возражаете?

Я возражал. Все во мне возражало. Я не желал больше пить пиво с Угаровым. И я пробормотал слова, означающие, как мне казалось, вежливый, но решительный отказ.

— Вообще я больше одной не пью… И вообще мне нельзя… Но если желаете… Да вы садитесь, подполковник. Садитесь. Я сейчас, — неожиданно, для самого себя неожиданно, предложил я, но с места не двинулся и пальцем не шевельнул, поскольку вдруг представил себе, как Юра Топорков, младший лейтенант Топорков, смотрит на мою жалкую суетню… Нет, младший лейтенант Топорков не явился сюда, в этот модерный пивной бар «Отдых», из марта сорок второго. А ему бы стоило, вслед за Угаровым, явиться из того мартовского дня в этот сентябрьский шестьдесят девятого — вот было бы дело, вот был бы разговор! Но я давно уже убежденный материалист и знаю — это невозможно. А что Угаров явился — так он живой: я его слышу, я его вижу, он дышит, движется, пьет пиво, говорит. Он есть, он существует, подполковник в отставке Угаров. Юры же Топоркова нет на этом свете и не может быть — я же сам видел, как его убили, а убитые, да еще так точно и верно убитые и так глубоко, надежно захороненные — не оживают. И тем не менее, вопреки своему материализму, я в тот миг чувствовал на себе взгляд Топоркова, и, как это ни странно — не осуждающий или укоряющий взгляд, а только лишь безмерно удивленный. А чему ты удивляешься, Юра, ну чему? Если уж кому удивляться сейчас, то это мне, глядя на самого себя: вот я весь оцепенел будто и все же бормочу, по инерции, что ли: — Я сейчас… Я сию минуту.

— Нет уж, разрешите, я сам… Вы у нас пока гость, — сказал Угаров и, прихватив мою кружку, направился к полированной и никелированной стойке. — Хозяюшка, налейте-ка нам с гостем еще по одной!

Да, пока я здесь гость. Гость ветеранов войны, проживающих в новом микрорайоне нашего города. Одни из них, как мне пояснили, уже старожилы этого района, они поселились еще в первых корпусах год или полгода тому назад, некоторые же совсем зеленые новоселы, вроде меня — я всего лишь три недели назад въехал в новую квартиру, и мне в голову не могло прийти, что я кого-то интересую в районе, что здесь уже меня кто-то знает. Откуда? И с чего бы? А вот ошибся. В субботний полдень стук в дверь. На площадке пожилой человек с блокнотом и с тонким граненым карандашом в руках. «Вы Медведев?» «Я». «Еле нашел вас. Неужели трудно вывесить внизу список жильцов!» «Наверное, еще не успели». «Да, пожалуй. Зато лифт у вас замечательно работает, не то что наш». «А вы в нашем корпусе?». «Нет, в четвертом. В том, что за универмагом. Уже полгода с лифтом бьемся, а он ни в какую». «Да что мы на площадке, заходите, сосед, прошу». «Спасибо. В другой раз обязательно зайду, а сейчас недосуг. Мне еще надо в три квартиры. Общественное поручение», — сказал товарищ из четвертого корпуса и, сделав карандашом какую-то пометку в блокноте, добавил: «Таким образом, с вами порядочек». «Порядочек?» — переспросил я. «Думаю, что порядочек — завтра у нас пятая районная встреча ветеранов Отечественной войны. И вы, конечно, придете». «Я с удовольствием… только вот завтра… сами понимаете — новая квартира, миллион недоделок». В квартире моей, и вправду, все было разворочено, я только-только начал самодеятельный ремонт, но, честно говоря, дело было не в этом — просто мне не хотелось идти на собрание ветеранов. Я все еще считал себя в таком возрасте, когда человеку рано называться ветераном. Рано?! Ишь ты, какой шустрый! «Миллион недоделок! — повторил я. — А времени в обрез». «В новой квартире, дорогой сосед, на год работы — по своей знаю, а встреча фронтовиков на час, на два. И кроме того, надо, товарищ Медведев, надо». «Ну раз надо», — сразу сдался я, потому что неожиданно пришло ясное — яснее и не бывает — понимание, что ПОРА… Да, это она пришла, моя ветеранская пора пришла, сама в мои двери постучалась, так что прыгай, не прыгай, дорогой Медведев… «Это уж другой разговор, — одобрил товарищ из четвертого корпуса. — Значит, завтра в семнадцать ноль-ноль, в пивном баре «Отдых». Я рассмеялся: «В пивном баре? Это почему же в баре?» «Зря смеетесь, товарищ Медведев. Может, вы еще не видели, какой бар открыли в нашем районе на прошлой неделе? Не видели. Ну, тогда другое дело. Это, я вам доложу, настоящий дворец. Но вы же сами знаете — выпусти такое из рук, и он через пару месяцев, в обыкновенную забегаловку превратится. В мерзкий гадюшник. Факт. Вот мы, ветераны, и, решили: не выпускать из рук то, что в руках надо покрепче держать. Понимаете? И пивной бар «Отдых» и кое-какие другие объекты. И вообще бороться, как подобает бойцам, чтобы в новом районе люди жили по-новому. Культурно. И, конечно, самим показывать личный пример. Ясно?» «Ясно, — бодро подтвердил я. — Все ясно».