Синее море - [4]

К о с т я. Извините, конечно, что на ваших бревнышках посидели.

В а с и л и й  И в а н о в и ч. Может, намусорили невзначай?

К о с т я. Досочки протерли, воздухом вашим подышали…

В а с и л и й  И в а н о в и ч. Солдаты, конечно… От походной жизни грубые стали… Я скажу…

Л ю б а. «Скажу, скажу»… (Быстро повернулась, ушла.)

В а с и л и й  И в а н о в и ч (Косте). Пошли, старик.

К о с т я (с трудом подымаясь). И верно, сидеть-то здесь ни к чему.

Вбегает  Н а с т е н ь к а.

Н а с т е н ь к а. Давайте помогу вам. Господи, совсем калека.

К о с т я (с гневом). Калек тут нет! Уйдите.

Н а с т е н ь к а. Я сказала? Я ничего не сказала. Сестра сказала, чтобы вы шли в дом. Она сказала, чтобы непременно шли в дом.

В а с и л и й  И в а н о в и ч. Ладно. Сказала или не сказала, спасибо за приглашение. Давай руку, старик.

Н а с т е н ь к а. Сестра сказала, Люба то есть… Она сказала…

К о с т я. Наши извинения…

Уходят. Василий Иванович поддерживает Костю. Настенька стоит растерянная. Выходит  Л ю б а.

Л ю б а. Ушли? (Тихо.) Ноги-то у молоденького, ноги…

Н а с т е н ь к а. Я сказала? Я ничего не сказала…

Т е м н о

КАРТИНА ВТОРАЯ

Открывается комната в доме Любы. Фикусы на полу и на окнах. Желтенькие занавески. Стены выбелены известью. Перегородка, не доходящая до потолка, отделяет угол. Л ю б а  и  Н а с т е н ь к а. Люба в праздничном платье. Настенька суетится около нее, что-то подшивает, ползая на коленях.

Н а с т е н ь к а. Это платье совсем прилично выглядит и очень тебе идет.

Л ю б а. Все равно, сразу видно, что вырядилась.

Н а с т е н ь к а. Просто отвыкла. А ты обязана себя чувствовать именинницей.

Л ю б а. Скажешь! С чего бы?

Н а с т е н ь к а. Как будто не знаешь? Ну почему ты всегда скрытничаешь и молчишь?

Л ю б а. Потому что нечего рассказывать.

Н а с т е н ь к а. Неправда, есть.

Л ю б а. Ты дура и болтушка.

Н а с т е н ь к а. Я все вижу! Любочка, Любонька, честное слово! Человек знает тебя больше чем десять лет. Еще до того, как ты вышла за Женечку, он приезжал сюда… Ты сама говорила, что он приезжал сюда столько раз и при Женечке — тихий, вежливый, красивый! Он любил тебя и все время любит!

Л ю б а. Боже мой, какое слово! Любит, любит!.. Ты про это со своим Ваней Проскукиным говори.

Н а с т е н ь к а. Очуметь! Язык поворачивается! С каким Ваней?

Л ю б а. В самом деле, ты думаешь, что мне столько же лет, сколько тебе?

Н а с т е н ь к а. Любонька! Ах, если бы я была такая красивая, как ты… если бы я…

Л ю б а. Перестань. Старая я, некрасивая и не об этом думаю.

Н а с т е н ь к а. Неправда! А у самой сердце екает и ждет не дождется, что ей вдруг такие слова скажут, и такая жизнь откроется…

Л ю б а. Молчи. Оборку рвешь.

Входит  Г а л и н а  В а с и л ь е в н а. На руках у нее развешаны чулки, ленты, разноцветное белье.

Г а л и н а  В а с и л ь е в н а. На базаре ничего не продается, хоть убей. Такое захолустье, такое захолустье! И почему я в Ташкент не поехала? Говорили, тут рис дешевле… (Удивилась.) Платье новое? Шьете?

Л ю б а (успокаивая ее). Забыла, когда шила. Старое.

Г а л и н а  В а с и л ь е в н а. Сами шили?

Н а с т е н ь к а. Нет, она в Москве заказывала.

Г а л и н а  В а с и л ь е в н а. Ужас. Я бы повесилась, если бы у меня было такое платье. (Уходит и возвращается.) Хотите, свое пестренькое продам?

Л ю б а. Нет.

Г а л и н а  В а с и л ь е в н а. Молоко буду брать. У вас же — корова. Молоком отдадите.

Л ю б а. Нет.

Г а л и н а  В а с и л ь е в н а. Но это же носить нельзя. (Уходит и возвращается.) Гадалку на базаре знаете?

Л ю б а. Знаю.

Г а л и н а  В а с и л ь е в н а. Которая по планетам гадает?

Л ю б а. Да.

Г а л и н а  В а с и л ь е в н а. Она мне сейчас нагадала, что у меня будет любовь необыкновенная и после войны, когда я вернусь в Киев, новый муж и много денег.

Л ю б а. Видите, как интересно.

Г а л и н а  В а с и л ь е в н а. А я и не сомневаюсь. (Уходя, про платье.) Ужас. (Ушла.)

Л ю б а. Конечно, ужас.

Н а с т е н ь к а. Нашла кого слушать. Она нарочно. Завидует.

Л ю б а. Еще немного укоротить нужно. Правда, что смешная женщина. Я спрашиваю у нес, неужели всегда так жили? Она говорит: то есть — как это? Для себя самой, говорю, и ни для кого больше. А она: а для кого еще надо? Счастье, говорит, в этом и состоит, чтобы жить для себя и, главное, чтобы все завидовали.

Н а с т е н ь к а (ползая на коленях). Стой ровно, а то опять оборву. (Возится с оборкой.) Любонька, а помнишь, как мы играли в подкидные дурачки? Ты, я, Женечка и Андрей Николаевич?

Л ю б а. Разве и Андрей Николаевич?

Н а с т е н ь к а (смеется). Ну да, будто не помнишь! Прошло всего три года… Ах, Люба… и ты совсем не переменилась! Это я стала дылдой. (Продолжает возиться с оборкой.)

Л ю б а. Вот здесь еще подшей.

Н а с т е н ь к а (подшивает). Женечка о саде мечтал и о путешествиях. О Крыме рассказывал, о Черном море…

Л ю б а. Да. Когда заболел, его в Крым возили.

Н а с т е н ь к а. Он там пробыл три месяца, вернулся и рассказывал. Он привез оттуда целлулоидные шарики, деревянные лопаточки. Назывались пинг-понг. Мы играли. Помнишь?

Л ю б а. Помню.

Н а с т е н ь к а. А потом он стал совсем больной, лежал, раздражался и, чуть что не так, кричал на тебя. Ты плакала и стала как тень.