Синее море, белый пароход - [8]

– Картошка, капуста там родит, Семен? – спросила бабушка, затуживая ниже подбородка косынку в синий горошек.

– Родит, – ответил усатый и махнул левой рукой. Казалось, безымянный и мизинец у него поджаты. – Яблони даже родят. Только японцы сады не разводят на Сахалине.

– Нехристи, – сказала бабушка. – Ляксея моего в гражданскую живьем сожгли, как чурку дров… – Она достала из сундучка фотографию деда, потерла черную рамку о кофту и подала Семену.

Семен склонился над фотографией, кашлянул в кулак, но ничего не сказал. Я свесился с полки. Люди смотрели на моего деда и молчали. Я хотел, чтобы они увидели, как я похож на деда. Но они так и не заметили этого.

– А я всяких семян набрала, – встрепенулась бабушка. – Жива буду – садик разведу.

Пароход качнуло с борта на борт. Сине-красный мяч прыгнул на ржавый борт. В дальнем конце твиндека заплакал ребенок. Отец вынул портсигар с выбитыми на крышке черепом и костями. Крышка откинулась, соседи потянулись за самосадом.

Мама попросила, чтобы не пускали дым на детей. Они закурили, стараясь выпускать дым подальше. Но он все равно поднимался к нам сизыми пластами.

– А пьют они что? – спросил отец усатого.

– Рисовую легкую водочку, сакэ, – ответил Семен. – Пьютнаперстками. Нашего разгулу у них нет.

– Научим, – заявил отец, подмигивая.

Все засмеялись.

– Пальцы-то там потерял? – спросила бабушка, указывая на левую руку Семена.

– Самурай отхватил кинжалом, – ответил Семен и повертел трехпалой рукой на свету.

Я еще ниже свесился с полки.

– А дело так было, – продолжал усатый, и все взгляды нацелились ему в рот. – Взяли мы с боя Маока и одного за другим самураев накрываем… Победа! Мы с дружком автоматы на плечо и стали обдумывать насчет сакэ. Рядом с портом домишки налеплены, и выскакивают оттуда японец с японкой. Кланяются и лопочут что-то. Мы им про сакэ, а они в ответ: «Самурай, самурай…» Японец показывает на порт, она – в воздух руками: «Па-ф-ф! Бо-ф-ф!» Мы соображаем – дело нешуточное. Порт взорвать самураи замыслили, что ли? За автоматы – ведите! Они нас к складу громадному подводят. Перед дверью губы у обоих затряслись – слова сказать не могут. Ну, мы их оставили, сами – в склад. А там кули рогожные с вяленой селедкой штабелями, чуть не до потолка. Дружок верткий у меня, вскарабкался на штабель и поверху дует. А я понизу бегу. В полутьме прохода поперечного не заметил. Самурай и выскочил на меня оттуда кошкой. Я левой рукой успел прикрыться – двух пальцев как не бывало. Острый кинжал – боли я не услышал. Второй бы удар верный был, да дружок сверху на самурая свалился и автоматом приглушил.

Семен оглядел свою левую ладонь, точно читал по ней. Цигарка, зажатая между большим и указательным пальцами, дымила. Семен вскинул голову. Зашевелились усы.

– Над машинкой взрывной сидел наш самурай. Ждал, когда в порту все десантные катера соберутся… Если бы не те японец с японкой, было бы трауру. А так двумя пальцами отделались. Потом приходили ко мне в госпиталь те японцы, цветы и сакэ приносили…

– Сакэ и с тремя пальцами мимо не пролетит, – встрял отец, подмигивая.

Соседи разулыбались и загалдели.

– Памятник надо поставить твоим пальцам! – воскликнул дядька, которого называли Рыбиным. Он не курил. Сверху было хорошо заметно, что челюсть у него шире лба.

Где я видел раньше этого Рыбина? И слышал тонкий, горловой, как у нашей мамы, голос. Где? Что-то мерещится, а вспомнить – никак.

– Один нам нужен памятник для всех – мирная жизнь, – сказал Семен, затянулся и выпустил волнистое кольцо дыма. – Ух и табак – благость!.. Лишь бы мир да такой табачок был. Верно, Василий?

– Пусть только пикнут еще, – пробормотал отец и взглянул исподлобья куда-то поверх соседей, – и немцы и их союзнички…

– Говорят, на Южном Сахалине с табачком туговато? – спросил Рыбин, отдувая дым от себя.

– Табак, он везде сейчас дороже хлеба, – ответил Семен и выпустил новое кольцо.

– Посадим и табачок, живы будем, – сказала бабушка. – Семян я взяла. Турецкий табак у нас.

– Ну, это когда еще новый вырастет, – заметил Рыбин, отмахиваясь от дыма руками.

– Да тебе-то чего? – с сильным хмыком ответил отец. – Не куришь ведь.

– Сочувствующий я курякам, – ответил Рыбин и засмеялся вдруг басом.

Я перевернулся на другой бок и достал из своей сумки альбом. Меня поташнивало, и я решил отвлечься. Слушать пустые разговоры не хотелось. Нет чтобы все время рассказывать друг другу о войне, как ходили в атаки, лазили за «языками», подбивали танки… Ну вот – Семен заговорил о своей жене.

– … Вернулся я в Иркутск, а Марья моя за другого вышла… Пил три месяца, потом пошел в райком. Так и так, говорю, понравился Южный Сахалин, а потому как одинокий стал, направьте туда. Найду себе там японку…

Волны шарахнулись в борт, как стадо коров в тесном проулке. И вдруг нас потащило вниз, потом вытолкнуло вверх. И начались качели. Мама вытянулась на нижней полке. Соседи разлезлись по своим полкам. Мама постанывала, когда пароход проваливался. Лицо ее бледнело все сильнее.

– Выведи меня на воздух, мама, – попросила она бабушку, словно отца тут и не было.

Бабушка и отец взяли маму под руки и повели к трапу. Рыбин, хватая воздух большим ртом, тоже шел на палубу. У самого трапа он прихватил рукой челюсть и побежал. На верхних ступеньках мелькнули подковки на каблуках его яловых сапог.