Синее и белое - [4]

Приземистый военный собор подымает облупленными, точно в пятнах ожогов, пальцами колони плоскую шапку купола. Против собора — завитый плющом белый домик коменданта.

Глеб не спеша сходит на тротуар, подымается на крыльцо, входит. Не по-провинциальному франтоватый писарь льстиво выслушивает Глеба и, захватив билет, исчезает за дверью. Минуту спустя выходит, приглашая гардемарина.

Глеб входит, отчетливо печатая шаги, держа на отлете саблю. За столом пехотное ничтожество в мятом кителе с аксельбантом подозрительного оттенка. У ничтожества поручичьи погоны и красненький, клубничной ягодкой, носик.

— Господин поручик! Корабельный гардемарин Алябьев представляется по случаю прибытия в отпуск…

Слова отчеканены. Они падают, металлически лязгая, как выбрасываемые из затвора стреляные гильзы. Конечно, потешно стараться перед таким армишоном, но нужно показать ему столичный шик.

Клубничка посапывает, протягивается рука.

— Милости просим. Присядьте, гардемарин. Сейчас ваш билет оформят. Давно из Питера?

— Я, господин поручик, отбыл из Санкт-Петербурга в одиннадцать часов тридцать минут двадцать второго июня.

Моряк военного флота должен быть точен, как секстант, как английский хронометр в штурманской рубке.

— Ну, как там? Что в гвардии? — Глаза адъютанта вспыхивают волнением мечты.

Глебу становится жаль помятого, загнанного человечка, обреченного провести всю жизнь — тридцать, сорок, пятьдесят лет в глухих закоулках страны, в таких вот жалких кабинетиках с оборванными обоями. Что может дать ему служба? Чин полковника (и то в отставке), грошовую пенсию и кучу ребят, лениво прижитых от худосочной дочери какого-нибудь акцизника. Почему бы не порадовать его хоть раз рассказами о том, что он никогда не увидит и с чем никогда не соприкоснется?

И с доверительной интимностью Глеб рассказывает поручику несколько пикантных анекдотов о гвардейских шалостях, пока за дверью писарь регистрирует билет. Адъютант очарован, он готов расцеловать на прощанье этого милого юношу и собственной персоной, забыв офицерское достоинство, провожает Глеба к экипажу…

— Ха-ха, гардемарин!.. О его высочестве — замечательно… Спасибо. Если бы вы знали, какая у нас зеленая тоска.

На улице полдневный жар, и серые в яблоках ловкими взмахами хвостов хлещут назойливых мух.

— Зараз куды, Глеб Николаич? — обертывается Василий.

— Куда?

Гардемарин, исполнивший воинский долг, превращается в мальчишку. На соборной колокольне бьет двенадцать. Сейчас на главной улице, на всем ее протяжении от угрюмой лютеранской церкви до веселого, как коттедж, костела в другом конце, беспечно фланирует весь город. Прошагать по тротуару, чувствуя на себе взгляды восхищения и зависти, ослепить незапятнанной белизной формы.

— На Суворовскую!

В облаке пыли за экипажем тонет комендантское крыльцо и на нем поникший адъютант.

* * *

На первом же углу кинулось в глаза, завихрилось цветное, кружевное, батистовое облако, искрапленное круглыми пятнами ярких зонтиков. Заплескалось голосами.

— Глебушка!

— Глеб Николаевич!

— Алябьев!

— Приехали? Какими судьбами?

— Идите же к нам!

Завороженный ласковым воркованием, Глеб, забыв о своем достоинстве, выпрыгнул из экипажа и перебежал на тротуар к девичьей стайке. Теплый живой цветник расступился, пропуская его в середину, и снова замкнулся. Как чудовищные лепестки цветов, качались зонтики, овевая духами.

Вихрь локонов, глаз, губ, розовых улыбок. Целуя протягиваемые пальчики, Глеб вертелся во все стороны.

— Кэт!.. Варюша!.. Снегурочка!.. И вы, Тасенька? Как роскошно встречает меня родина! Но почему вы до сих пор в городе?

— В Канцуровке ремонт: папа заново отделывает дом.

Скоро переедем.

Сестры Лихачевы… Варенька Писарева… Лида Кавелина… Солнечное и милое возникало перед Глебом детство.

Что? А чьи же это глаза? Такие ясные, ласкающие. Терракотовая смуглота чуть-чуть неправильного лица, в самой неправильности которого особенная прелесть. Ресницы, дымно затемняющие щеки.

Глеб недоуменно остановился. Зазвенел хохот, сильней закачались зонтики.

— Вы не хотите узнавать Мирру? Ай-ай, как не стыдно!

Смешливая Катя Лихачева, золотоволосая и пышная, берет Глеба под руку, подталкивает.

— Не узнаю… — Глеб действительно смущен. Что-то знакомое в облике девушки, но вспомнить не может.

— Да ведь это же Мирра Нейман.

— Что? — Глеб справляется с растерянностью. — Мирра?

Может ли быть? Год назад видел тоненькую девочку, похожую на слабый росток травинки. Как неузнаваемо расцвела. Глеб уже смеется, не выпуская ее руки.

— Позвольте!.. Что за волшебство? Вы же были совсем маленькая…

Девушка сдержанно улыбается:

— Но ведь и вы в прошлом году были маленьким.

— Не смейтесь над нами, Глеб. Мы все окончательно взрослые. Даже Тася. Кончила гимназию и обезумела оттого, что можно не кланяться классухам и гулять сколько вздумается по вечерам.

Глеба тормошат со всех сторон, хохочут, чирикают. От волнующего чириканья кружится голова, во всем теле иголочками покалывает веселье.

— Милые девушки! В ознаменование такой восхитительной встречи предлагаю идти к Слюсаренко, отдать долг мороженому и птифурам.

Говорливой гурьбой, перекидываясь шутками, туда, где зеркально сверкает широкая дверь кондитерской Слюсаренко. Только на юге бывают такие капища гения сладостей.