В тот день она была в особо хорошем настроении, потому что тетя Наташа похвалила ее за старания и даже дала конфету. Тетя Наташа нечасто давала ей конфету и эти дни оставались в ее памяти как редкие и прекрасные праздники. Даже обычные процедуры в этот день — капельницы, уколы и биопсия — были не такие уж болезненные. Обычно самой болючей была биопсия, но в этот день она даже как будто ее не заметила, позволив проткнуть толстой иглой ее спину между позвонками для анализа спинномозговой жидкости. Сотрудник, которая брала у нее анализ тоже удивилась и сказала что-то вроде «зря мы тебя сегодня привязывали, ты молодец». В общем день прошел очень хорошо.
Вечером она легко позволила надеть себе повязку на глаза — самая нелюбимая процедура в конце дня. Зачем это делалось, она не знала, но каждый вечер ей закрывали глаза этой повязкой — с особым замком на затылке, так, что ее нельзя было снять до самого утра. Обычно ей это не нравилось и она могла даже заплакать, а потом глаза под повязкой опухали и чесались. Но в этот день ничто не могло испортить ей настроение. Уже с повязкой на глазах она легко пошла по своим делам — в спальню, конечно же, чтобы там, в тишине и одиночестве развернуть конфету и насладиться вкусом своего триумфа. И вот там, уже накрывшись одеялом с головой и развернув конфету, она вдруг испытала какое-то странное чувство. Как будто она могла что-то толкнуть или потянуть внутри себя и оказаться в другом месте. Будучи от природы любопытной, она конечно же потянула. И тотчас испытала чувство дезориентации, упав на твердый пол. Она не знала, где находится, но точно знала, что не в своей постели. А находится не в своей постели после того, как на ее глазах появится повязка и прозвучит вечерний отбой — было нельзя. Ее никогда не били шоком через обруч на шее, но она как-то видела, что произошло с мальчиком, который жил в комнате рядом с ней — его выгнуло дугой и колотило, а из рта шла белая пена. Потом он несколько дней не показывался, даже в столовой.
Нет, решила она, надо спрятаться и понять, где я, а потом тихо-тихо пробраться в свою комнату. Она попыталась нащупать что-нибудь вокруг себя, определиться со своим местонахождением, и тут услышала шаги. Запаниковав, она прижалась в угол помещения, определив, что там стоит что-то вроде стола, укрылась под ним и свернулась в клубок, ожидая обнаружения и наказания. Но ее не нашли. В помещение вошли двое и стали шуршать бумагой и стучать какими-то предметами.
— Нашла? — спросил один голос, незнакомый, мужской.
— Нет. Вот, кстати файл Тутовой Шелковицы — прошлый раз искали. — ответил другой голос и она улыбнулась, даже сидя под столом в неудобной позе. Это была тетя Наташа. На секунду у нее появилась мысль выбраться из своего убежища и позвать тетю Наташу — уж она то точно отведет ее в спальню. Но тут ее мысли прервал другой, мужской голос.
— Выбывших мне не надо. — сказал он: — выбывшие это по линии Разумовского и его прихлебал. Они у нас шакалы-трупоеды. Вивисекторы гребанные. Мне нужны вменяемые, контролируемые субъекты, Наташ. — она не знала, кто такие «вивисекторы», но слова про шакалов и трупоедов насторожили ее. Пожалуй, она подождет немного, пока мужской голос уйдет и она останется наедине с тетей Наташей. Тогда она и выйдет.
— Как насчет три ноля пятой? Я ее куратор. — сказала тетя Наташа: — такая дебилка, просто прелесть. По-моему ей уже мозги набекрень свернули — она меня за добрую тетю держит.
— Это не такой уж и необычный феномен. — отметил мужской голос: — при прочих равных, молодой ум нуждается в материнской фигуре. И интуитивно выбирает ту, от которой, на ее взгляд идет большее количество эмпатии. Так что ты конечно, не выиграешь премию «Мать Года», но как видишь, даже ты лучше этих мясников из отдела.
— Кто угодно их лучше. — вздохнула тетя Наташа: — я понимаю, что лучше к ним не привязываться, но … это как с теленком.
— С теленком?
— Да, в деревне, когда заводили теленка, он становился как бы членом семьи — мы выхаживали его, кормили молоком из бутылочки, мыли, массировали. Я даже рассказывала ему сказки — он будто слушал, понимаешь. А через два года, осенью — дядя Гриша зарезал его.
— Такова судьба всех телят, Наташ, потому не привязывайся ни к кому и помоги мне уже найти этот чертов файл. — и они перекладывали бумаги с места на место и стучали и шуршали чем-то еще некоторое время, потом Наташин голос сказал «А вот!», а мужской голос сказал «Ну наконец-то» и они удалились.
На завтра ее нашли под столом и наказали. Электрошок — это больно. Но то, что она поняла, сидя под тем столом — было больней. Как только она смогла ходить после электрошока и с нее сняли повязку — она исчезла. Никогда раньше она не могла сделать даже двух прыжков-телепортов подряд. И никогда позже тоже. Только в тот день она раскрыла глаза, взглянула за окно, маленькое, зарешеченное окно под самым потолком, где виделся кусочек неба — и прыг! Она оказалась высоко в воздухе и полетела вниз, кувыркаясь в полете! Она знала, что если не сможет прыгнуть еще раз, она разобьется насмерть, но ей было уже все равно. Где-то далеко внизу была земля, словно нарисованная на полу карта с зеленым лесом, ниточкой автодороги и какими-то маленькими строениями. Воздух уже свистел у нее в ушах — она падала. И она прыгнула еще раз. И еще. И еще. И только на пятом прыжке она потеряла сознание.
