Синдром войны. О чем не говорят солдаты - [4]

Даже с теми солдатами, которых я знал лично и с которыми мне удалось подружиться, построить диалог оказалось непросто. Говорить откровенно больше всего им мешал страх. Страх вновь вспомнить о тех событиях, страх осуждения, страх угрызений совести и, как считает психолог Тик, страх увидеть самого себя сквозь призму утраченной невиновности.

Часто те солдаты, с которыми я пытался связаться, отвечали на одно-два моих письма, а потом пропадали. Иногда наш диалог продолжался довольно долго, но потом все-таки обрывался. Они либо начинали сомневаться в моих намерениях, либо не выдерживали той боли, которую разговоры со мной делали еще невыносимее, вместо того чтобы смягчить ее.

Был, например, такой случай. Я два месяца общался с бывшим военнослужащим, назовем его Нейтом. Нейт был изуродован шрамами от осколков разорвавшейся мины. Он открыто и откровенно рассказывал мне о пережитом во время службы в Ираке. Но потом один консерватор-бизнесмен, спонсировавший программу помощи раненым ветеранам, намекнул Нейту, что журналист вроде меня — не лучший исповедник. На самом деле, конечно, проблема заключалась в другом. Нейт пробыл в Ираке совсем недолго до того момента, когда его машина подорвалась на мине. Этот инцидент стал практически единственным фактом его непосредственного участия в боевых действиях. Нейт плохо помнит сам взрыв, а период после ранения практически полностью стерся из его памяти. Дело в том, что он получил настолько серьезные ожоги, что долгое время провел либо в искусственной коме, либо под действием сильных лекарств. В результате его не мучили ни кошмары, ни другие проявления посттравматического синдрома. Однако, когда я в последний раз позвонил ему и попытался убедить его чуть больше рассказать мне о пережитом, чтобы я мог опубликовать его историю, он объяснил, что из-за бесед со мной начинает испытывать неизвестное ему прежде чувство тревоги. Ему часто стало сниться, что рука его горит и он никак не может ее потушить, хотя раньше ничего такого не было. Тогда я понял, как мало на самом деле знаю. Мне удалось справиться с проявлениями посттравматического синдрома, рассказав о своем опыте. Но вдруг есть определенные противопоказания и для «лечения разговором»? Возможно, некоторых людей воспоминания о травмирующем инциденте начинают преследовать постоянно, если они слишком долго размышляют о пережитом, как это произошло с Нейтом. Этот случай заставил меня еще раз усомниться в том, что моя работа может принести какую-то пользу.

Был и еще один случай, едва не подорвавший мою уверенность в целесообразности и важности этой книги. Летом 2006 года я был прикомандирован к подразделению на одном из аванпостов в южной части Афганистана — там было сухо, грязно и пустынно. Журналист, прикрепленный к пехотному взводу (30–40 военнослужащих), может вызвать у солдат две реакции. Его либо всеми силами избегают, считая — иногда оправданно — ничуть не менее опасным, чем какая-нибудь мина-ловушка на поле боя. Либо, наоборот, ищут с ним общения: чтобы попросить спутниковый телефон или стрельнуть пару сигарет, или просто поговорить с кем-нибудь «со стороны». Один из военных, назовем его Генри, был как раз из таких. Часто душными ночами мы с ним сидели на мешках с песком, курили и разговаривали. В подростковом возрасте Генри, белый парень, попал в уличную афроамериканскую банду и сейчас в подробностях рассказывал мне свою захватывающую историю. В 12 лет он продавал наркотики, а в 14 напал с ножом на другого члена банды и оказался в тюрьме. Ничем хорошим бы это не закончилось, но судья пожалел Генри и предложил ему выбор: тюрьма или армия.

Раздумывать было не о чем. В армии он нашел применение своей неуемной энергии и любви к опасным приключениям. Он рассказал мне, как в лагере для новобранцев его приучал к дисциплине инструктор, который раньше тоже был в уличной банде. Он сумел разглядеть потенциал в бунтаре Генри. Генри нравилась новая жизнь, у него появились новые друзья. Но потом его отправили в Ирак, где его лучший друг, совсем еще молодой парень Морено подорвался на мине. Генри обвинял в его смерти себя: он был наводчиком орудия и должен был вовремя заметить самодельное взрывное устройство. Генри рассказал мне, что гибель Морено стала для него настоящим потрясением. Он решил отомстить. Как-то вскоре после этого в их автоколонну попытался бросить гранату десятилетний мальчик, и Генри расстрелял его из пулемета. Но этого ему показалось мало: он направил пулемет в толпу людей, стоявших на обочине дороги. Когда спусковой крючок был отпущен, еще девять человек остались лежать на земле, убитые или в агонии. «Большинство из них, — спокойно рассказывал мне Генри, — вообще никакого отношения к нападению не имели. Ну и что, черт возьми? Это же война!» И он пожимал плечами.

Мы, журналисты, любим такие истории: человек выбирает неверный путь, исправляется, потом ошибается снова. Чем это все закончится? Вдруг армия окажется для Генри тяжелее, чем срок в тюрьме? Вернувшись домой, я взял интервью у его матери и девушки. И тогда у меня появились кое-какие сомнения. Часть его историй оказалась правдой, например, его членство в банде и эпизод с ножом. Но многое он преувеличил или приукрасил, а кое-что и откровенно выдумал. Генри утверждал, что оказался в тюрьме вместе с закоренелыми преступниками, но в том штате, где он тогда жил, закон обязывает содержать несовершеннолетних отдельно, независимо от того, в каком преступлении они обвиняются. А потом стали выясняться и более серьезные несовпадения. Больше всего смущало то, что мне никак не удавалось найти никаких записей о смерти его друга Морено. Я отправил Генри письмо с вопросом, не перепутал ли он название места или дату. Никакого ответа. Я просмотрел все списки погибших, но о солдате с таким именем не нашел ничего, абсолютно ничего. Выяснилось, что он существовал только в воображении Генри. Несколько месяцев я пытался добиться от него ответа на мое письмо. Получив его наконец, я спросил, почему он не рассказал мне правду, вместо того чтобы тратить мое время на такую запутанную выдумку. Он объяснил, что боялся моего гнева. Этот ответ Генри показался мне важнее всей выдуманной им истории. Генри так нуждался во внимании и одобрении со стороны кого-нибудь, кто обладал бы в его глазах авторитетом, что ради этого готов был лгать. Этот анекдотический случай показателен с точки зрения долгосрочных последствий, к которым надо быть готовыми, отправляя на войну восемнадцати-девятнадцатилетних парней и заставляя их делать нашу грязную работу. Рядовые солдаты вроде Генри — зачастую всего лишь дети, которым приходится сталкиваться с убийством и смертью еще до того, как окончательно сформируются их представления о добре и зле. Ну а мне этот инцидент еще раз напомнил о том, что, если какой-то рассказ о войне кажется слишком сенсационным, скорее всего, он правдив.