Синдром человеческого магнетизма - [14]
Последняя капля, переполнившая чашу
Пресловутая последняя капля, переполнившая чашу, упала, когда мой отец завещал самую дорогую драгоценность одному из своих внуков. Это стало еще одной тщательно спланированной секретной «сделкой». Дело не в том, что тот не заслуживал такого подарка, – он был замечательным молодым человеком, – но это неожиданное открытие настигло меня сразу после того, как я случайно узнал о тайном сговоре моего отца с другими его детьми, чтобы лишить меня какой-либо доли в наследстве моей матери.
Этот инцидент стал для меня переломным моментом: я спокойно, не чувствуя себя преданным или эмоционально задетым, отпустил жившее во мне желание иметь честную, справедливую и вменяемую семью. Решив разорвать бесконечный круг своих ожиданий и разочарований, я заставил себя принять все факты о своей семье: иметь с ними искренние и поддерживающие отношения невозможно, и это никогда не произойдет. Тогда я осознал, что мои ожидания и реакции на них были такой же частью проблемы, как и всё, что они сделали или чего не сделали мне и для меня. Невозможность получить что-то от тех, кто не только не обладал этим, но и не дал бы, если бы даже мог и хотел это сделать, привела к прозрению, которое изменило мою жизнь. Я осознал антагонистический «танец» в отношениях моей семьи и перестал пытаться вести в этом «танце», полностью потеряв желание «танцевать».
Эти осознания позволили мне принять грустную, но реальную правду: лучше не иметь никаких семейных отношений, чем продолжать отношения, которые неизбежно разочаруют или ранят. Парадоксально, но сейчас я чувствую себя более спокойным, вовлеченным и отзывчивым в присутствии членов своей семьи. «Принятие, толерантность и личные границы» стали моей безмолвной, но мощной, сохраняющей душевное здоровье мантрой. Так я смог распрощаться со своим «семейным призраком вражды».
Мое одинокое детство
Я рос очень одиноким ребенком, которого дразнили и над которым издевались большинство моих сверстников. Моя чувствительность, неуверенность в себе и страх быть осмеянным делали меня легкой мишенью. Меня не только считали одним из самых непопулярных детей в классе – я был невидимым для большинства, включая учителей. Я страдал восемь унизительных лет своего детства от того, что меня прозвали Соплей и обращались со мной как с изгоем. Мое детство и большая часть переходного возраста прошли без признания и друзей. Порой некоторые дети играли со мной втайне от других; их связь с Соплей имела бы катастрофические последствия для их социального статуса. В целом мое детство было мрачным и одиноким временем, в течение которого я знал лишь то, что со мной что-то не так, и не думал, что обладаю какими-либо положительными качествами.
Сколько я себя помню, я жаждал внимания своего отца и часто боролся за него. Первые 12 лет моей жизни я был «светом его очей» и его самым любимым ребенком. Я получал больше его любви и внимания, чем вся остальная семья, но то была трудная победа, которой не хватало, чтобы повлиять на другие, более мрачные и скрытые психологические силы, мучившие меня. Статус самого любимого ребенка не мог спасти меня от постоянного ощущения несчастья, от ненависти к себе и одиночества.
Я чувствовал себя любимым и значимым, только когда отец уделял мне внимание. Все его дети боролись за крохи заботы и внимания, которые он чрезвычайно экономно раздавал. Мои реакции на его обусловленную любовь колебались от экстатического счастья, когда я получал ее, до глубокого стыда, когда ее не было. Большую часть своего детства я находился в ловушке метафорического «беличьего колеса», по которому мчался к тому, чего я хотел и в чем нуждался больше всего, но всегда терял силы до того, как достигал своего призрачного пункта назначения.
Как и с остальными членами семьи, мои ранние психологические проблемы были выгодны отцу. Чувство незащищенности, отсутствие друзей, ненависть к себе и полная зависимость от того, чтобы быть его «самым любимым» ребенком, поддерживали мой постоянный поиск его одобрения и внимания. Это гарантировало планомерное поступление топлива в его вечно опустошенный нарциссический «бензобак». Мало того что у него не было искреннего интереса ко мне как к личности и к тому, как я себя чувствовал, – он редко проявлял интерес к каким-либо моим занятиям. Чтобы заставить его делать со мной то, что мне нравилось, например играть в мяч, я должен был просить и умолять его, подавляя свою личность, чтобы подстроиться под него. Я интуитивно знал, что, высказав недовольство и обиду, я лишусь его расположения и мое место займет младший брат, не теряющий самообладания и готовый стать следующим «нарциссическим придатком», тешащим отцовское эго.
Примерно в 13 лет, благодаря пубертату, моя роль «идеального папенькиного сыночка» закончилась фиаско. Исчезновение блистательного образа «идеального отца» – и внезапное прекращение его внимания и интереса ко мне – оставило во мне чувство кипучей обиды, ощущение, что меня предали, что я пойман в ловушку борьбы за власть и контроль, сбивающей меня с толку. Моя чувствительная и восприимчивая натура, моя вера в честность и справедливость заставили меня высказать отцу претензии по поводу его несправедливого и доминантного обращения. Как и все патологические нарциссы, он сильно обижался и наказывал меня за мои дерзкие попытки заставить его чувствовать себя плохо. Падение от самого любимого до самого нелюбимого ребенка серьезно повлияло на мое уже пошатнувшееся душевное здоровье и на шансы в будущем стать счастливым, защищенным и любящим себя взрослым.
