Синайский гобелен - [57]

Но оказалось, однако, что София и не пыталась бежать. Она ждала его, стоя возле окна старой башни, где ее возлюбленный почти сто лет назад научился играть мессу Баха си-бемоль минор. Екатерин увидел ее, едва приблизившись к замку. Гневно глядя на него, она медленно сотворила в воздухе крест, и в этот момент его бешеный галоп прекратился. Его конь встал на дыбы, его самого охватила судорога, и он рухнул на землю.

Слуги прислонили его к дереву. Руки его бешено тряслись, изо рта шла пена, колени бились о грудь в нескончаемых спазмах. Вскоре на губах показалась кровь, а вены на лице начали лопаться.

Через несколько секунд все было кончено: некогда могучее тело Екатерина Валленштейна лежало мертвым, пораженное, как выяснилось, не просто припадком ярости, а очередным и последним приступом обширной и неизлечимой болезни, разрушавшей его долгие годы, лихорадкой, напоминающей паратиф; подобное состояние уже навещало его в подростковом периоде, когда его поразили судороги этого редкого и почти уже не встречающегося даже в албанской горной глуши заболевания ног и рта. Тем временем потрясенная и измученная Мод, ничего не понимая, пробиралась в Грецию, увозя с собой два подарка от Софии Молчуньи: кошелек с золотом Валленштейнов и тайну Синайской Библии.

* * *

В Афинах она после долгих поисков устроилась в один дом гувернанткой и вскоре познакомилась с гостем этого дома, критянином, яростным националистом, солдатом, отец которого был одним из лидеров греческого освободительного движения. Яни вырос в состоятельной греческой общине в Смирне, но в шестнадцать лет сбежал оттуда, чтобы участвовать в Критском восстании против турок в 1896 году.

Это был рослый, могучего телосложения человек, синеглазый, как большинство жителей заброшенного горного района на юго-востоке Крита, где родился он и его отец, — изолированного анклава пастухов, считавшихся потомками дорийцев; их суровый край славился дикарской кровопролитной вендеттой и свирепой непокорностью жителей, настолько свободолюбивых, что турки за двести лет оккупации так и не смогли их полностью подчинить.

Яни гордился своим происхождением и всегда ходил в национальном костюме горцев, в высоких черных сапожках и черных широких брюках, на голове черный платок, за поясом длинный пистолет с белой рукоятью и нож, тоже с белой рукоятью, раздвоенной на конце в форме бычьих рогов — минойского символа; для тихих афинских улиц зрелище лихое и дикое, он выглядел как свирепый корсар из другой эпохи — настороженный взгляд, быстрая походка, а губы сжаты так, что мужчины нередко переходили на другую сторону улицы, чтобы с ним не встречаться.

Но рядом с Мод в нем пробуждалась нежность. Могучий, гордый и отважный, увешанный оружием мужчина терялся от неловкости, его незамысловатые искренние чувства были почти по-детски просты. Ему вдруг начинало не хватать слов, он искал их, терял, в конце концов совершенно утрачивал дар речи и, уставившись в пол, беспомощно сжимал огромные руки.

Это льстило ее самолюбию, но она не затягивала такие моменты. Орел мой, говорила она, расскажи мне о своих критских горах, — и неловкость его мгновенно улетучивалась, и вот он уже свободно парил на крыльях тех героических слов, что вновь и вновь увлекали его народ из горных твердынь на новую революцию, свобода или смерть, каждые десять лет на протяжении всего девятнадцатого века, лишь только подрастало новое поколение юношей, чтобы сражаться и погибать.

После года ухаживаний Яни прислал своего друга ее сватать; в официальном предложении говорилось, что поскольку она американка, а в этой стране старые обычаи не в почете, то и приданого, значит, не требуется. Мод с улыбкой выслушала объяснения свата, как сильно подчеркивается тем самым любовь Яни к ней, ведь для человека с его именем и репутацией даже приданое в двести здоровых оливковых деревьев считалось бы на Крите слишком скромным.

* * *

После женитьбы он повез ее в Смирну познакомить со своим единокровным братом, тому было уже шестьдесят, почти на тридцать лет больше, чем Яни.

Он совсем не такой, как я, говорил с улыбкой Яни, но это не имеет значения, потому что родственные связи в Греции очень важны. А человек он добрый, безобидный, думаю, он тебе понравится.

Брат и правда понравился ей сразу же, а еще пленила необычность обстановки, когда они сидели за чаем в саду возле красивой виллы с видом на Эгейское море. Яни в своем разбойничьем костюме уважительно кивал, стараясь не раздавить руками хрупкую чашку, а его светский единокровный брат Сиви, безукоризненный в одном из своих элегантных халатов, которые он, похоже, носил весь день, томно передавал пирожные и рассуждал об опере, которую собирался в тот вечер посетить, или пересказывал последние сплетни многонационального светского общества Смирны.

После возвращения в Афины Яни почти сразу же вступив в греческую армию, строившую укрепления на севере, и оставил Мод одну. За время ее беременности он несколько раз возвращался, но когда в 1912 году родилась дочь, он находился в отъезде, сражаясь с турками в Македонии; не было его и через год, когда ребенок умер, он тогда сражался в Болгарии. Мод старалась сильно не горевать, но глубоко в душе ее поселилось чувство обиды.