Силой и властью - [6]

Но это было под Дуаром, а от переговоров с Мьярной орбинский упрямец отказался сразу и наотрез. Так какая польза от него теперь? Но раз Йенза советует, пренебрегать не стоит, в этом кнез тоже не раз убедился, потому и сейчас велел берготскому наемнику привести мальчишку.

Нарайн как попал поначалу, так и оставался в сотне ру Цвингара, но держался наособицу, не роднясь и не смешиваясь с остальным отребьем. Да и разве мог он не выделяться, даже если бы захотел? Совершенство, недостижимое для простых смертных со времен потрясения тверди, по-прежнему напоминало, что ни среди разномастных наемников, ни в войске Булатного ему не место.

Впрочем, и того, что сам он за это время сильно переменился, не признать было нельзя. Простая еда, воинский труд, непреходящая боль потери и сотни раз повторенное проклятие превратили балованного ребенка высокородных родителей в настоящего злого воина: мышцы отвердели и налились силой, ладони покрылись мозолями, а душа… душа обросла такой кровавой коркой, что ничего больше не чувствовала. Когда-то — Нарайн еще помнил — его учили, что убийство — самый низкий, самый подлый проступок, недостойный свободного и гордого человека. Человек должен нести ближним свет доброты и заботы, помогать расти над собой, а не унижать, не калечить, тем более не отнимать жизнь. Так всегда говорил отец, и — надо же! — Нарайн до сих пор в глубине души считал это мудрым и правильным. Вот только глубина та стала слишком темна и недостижима, а убивать пришлось…

Убивать пришлось в первый же день похода. Сотня Цвингара держалась в авангарде войска Булатного и вступила в бой сразу, как только перешла Зан. Что там происходило, Нарайн не понимал тогда, не понял и после, просто все бежали, кричали и рубили. И он рубил, не глядя толком кого и куда, и орал от страха, казалось, громче всех, пока не наткнулся на сородича. После случайно удачного удара кровавая пелена вдруг схлынула, и взгляд уперся в распростертое прямо под ногами тело: орбинский каратель всего несколькими годами старше самого Нарайна лежал на спине, беспомощно раскинув руки, и мелко вздрагивал. А из-под развороченной грудины пульсирующей волной выплескивалась кровь. Что помогло тогда устоять, не свалиться рядом, не бросить меч, а, замерев лишь на миг, снова бежать следом за всеми? Гордость, не иначе. И еще страх: страх позора перед наемниками, страх того, что даже этот разношерстный сброд окажется более храбрым и достойным в бою, а он так и не сгодится на большее, чем остаться брошенным среди трупов соотечественников. Гордость и страх не позволили Нарайну дать волю слабости.

Это потом, уже после боя, его долго рвало и бросало то в жар, то в холод. А глаза того парня, вытаращенные, по-орбински ясно-голубые, снились не одну ночь, не давая спать, пока он не научился представлять, что это глаза Геленна Вейза или избранника Айсинара.

Пользуясь передышкой, Нарайн решил подлатать ветхую рубаху, что досталась ему от кого-то из наемников. Этому делу в прошлой жизни его не учили, потому работа не спорилась: игла больше колола пальцы, чем попадала в ткань, нитка путалась и стежки ложились криво. Поэтому, когда услышал звонкий окрик Цвингарова оруженосца: «Златокудрый! Командир кличет!» — он даже обрадовался. Как попало, лишь бы поскорее, закончил работу и, натянув рубаху, поспешил к сотнику.

Когда же узнал, что нужен он вовсе не Цвингару, а самому кнезу, и не для чего-нибудь, а именно для разговора о том, как заполучить крепость, то даже разозлился. И почему только этот болван, возомнивший себя великим правителем, не может уразуметь самой простой истины: с защитниками Мьярны договориться не выйдет! Это дуарцы, слывущие в республике глубокими провинциалами, вечно завидуют и Орбину, и Мьярне, и даже Тирону. Такие на все готовы, лишь бы возвыситься.

Дуарцы первыми прислали переговорщиков, и убеждать их долго не пришлось. Стоило лишь намекнуть на исключительные права в торговле, которых ни Орбин, никто другой не получит, и они не ворота открыть — присягнуть Булатному согласились бы. Только мысль о присяге была противна самому Нарайну, поэтому он даже и не спрашивал, мягко увел разговор в сторону, а кнезу сказал: не согласились, мол… виноват.

А мьярнским торговцам и своей славы хватает. Не первый век они мнят себя самыми богатыми и предприимчивыми и Высокий Форум республики почитают гораздо ниже собственной Торговой Палаты.

Все это Нарайн кнезу Вадану в прошлый раз и выложил, но тот или не понял, или не поверил, раз снова зовет. Или уж так отчаянно хочет покончить с городом? Впрочем… покончить с городом можно и по-другому. Но удастся ли тогда удержать изголодавшихся по крови и добычи осадников от насилия и грабежей? А если нет, получится, что он и вправду предал? Предал республику, свой народ, предал окончательно и бесповоротно все то, во что верили и чему учили родители? Тогда не лучше ли было ему умереть вместе с ними еще в Орбине?

Так размышлял Нарайн, пока не вошел в шатер кнеза. А как вошел, говорить ему не позволили, заставили слушать. Как и в самый первый раз сначала Вадан выгнал из шатра всех посторонних, позволив остаться только магу и немому телохранителю, а потом уже выложил все свои угрозы и предложения: