Силоам - [54]

Впрочем, Крамер был не только пылким влюбленным, но и страстным читателем. Ухватившись за Симона, он тотчас принялся говорить с ним вперемежку о Ницше и г-же Шармед, с таким воодушевлением и так вольно путая одно с другим, что удивление Симона от встречи в голове его собеседника этих двух никак не сочетающихся по виду образов скоро уступило место некоему замешательству от невозможности понять, отдавая должное огромной эрудиции, под которой бурлила чрезмерная экзальтация, питает ли Крамер философию страстью или, наоборот, страсть философией.

В руках у русского был свернутый в трубку лист бумаги, из которого он делал страшную тайну и содержавший, по его словам, карандашный портрет «особы, которую он не мог назвать»… Симон подумал, что речь могла идти лишь о той особе, которую он уже столько раз называл. Тогда Крамер принялся объяснять ему на ухо, сильно жестикулируя, что ищет случая увидеться со своей моделью, чтобы добавить последний штрих к своему произведению, и Симон снова задался вопросом, стремится ли Крамер увидеться со своей дамой, чтобы закончить рисунок, или хочет закончить рисунок, чтобы с ней увидеться, но тут приближение человека, которого называли «г-н Лаблаш», невероятно длинно выговаривая слово «господин», заставило нахмурить брови его нового друга, который с достоинством удалился.

Г-н Лаблаш был маленьким человечком, с печальным духом, угловатым телом, с матовой кожей, лицом со встревоженными глазами, постоянно бегающими за стёклами очков в черной черепаховой оправе. Желтоватая кожа лица контрастировала с бледной кожей тела, и даже в тех местах, где кожа обычно являет самые свежие оттенки, у него она была блеклой, и его черты, как и цвет кожи, внушали Симону смутное чувство грусти. Тело, правда, было неплохо сложено: ни толстое, ни высокое, ни худое — среднее тело, наверное, достаточно хорошо приспособленное для жизни, и действительно, случай г-на Лаблаша был совершенно не страшным: «верхний лобит правой доли из самых обыкновенных», как он сам любил повторять. Симон нашел элегантным в устах мелкого нотариуса термин «верхнего лобита» для обозначения вида туберкулеза, который, как и все другие виды, мог привести, через серию более менее разнообразных и более менее коротких фаз, к чахотке и смерти… Однако были все основания верить в счастливое разрешение досадного происшествия, которому Обрыв Арменаз был обязан тем, что среди его обитателей появился такой интересный человек, как маленький нотариус. Именно такое впечатление и сложилось бы у Симона, если бы не эта блеклая и матовая кожа. Он не доверял этой коже. Он не смог бы объяснить, чем вызвано это недоверие, но факт в том, что эта кожа вызывала у него сомнения не только в долголетии маленького нотариуса, но и в значимости и наполненности его жизни. Как странно: даже голый, г-н Лаблаш был словно в трауре…

Тем временем г-н Лаблаш, уже собиравшийся уходить, подошел к Симону с протянутой для пожатия рукой и свойственной ему немного сдавленной улыбкой и сказал:

— Ну что, сударь мой?..

Но, несмотря на побуждающий к отклику и немного отеческий тон этого вопроса, Симон счел, что он не требовал точного ответа. Он пожал протянутую ему руку и спросил:

— А вы?..

Человечек, растерявшись, пошел на попятный, сознаваясь, что потерял двести граммов.

— Но это неважно, — добавил он. — Совершенно неважно.

Однако по этому нервному ответу Симон понял, что маленького нотариуса серьезно занимала потеря, понесенная его особой, и он повторял себе эти слова, чтобы успокоиться. Симон увидел, что, прежде чем выйти, он сделал крюк, чтобы разминуться с Крамером, а тот, не без некоторой злобы, снова предпринял полный достоинства маневр, чтобы с ним не встретиться.

— Они поцапались, — объяснил Симону Жером, оказавшийся с ним рядом. — Крамер ужасно обидчив, они были слишком уж близки с Лаблашем, а потом он порвал с ним с треском по причинам сколь темным, столь и запутанным, как всегда бывает, когда Крамер с кем-нибудь ссорится.

— А он часто ссорится?

— Так же часто, как заводит дружбу до гроба.

Симон задумался и посмотрел на Крамера, с высокомерным видом встряхивавшего своим чубом. От этого жеста выпячивалась его широкая мускулистая грудь, и Симон понял, почему Великий Бастард так презирал больных.

Молодой человек, в свою очередь, поднялся на площадочку весов. Его вес не изменился. Он был разочарован. Вспомнил слова доктора: «Хороший курс лечения, хороший курс…» Эти слова казались ему все более загадочными… Он оделся и вышел, чтобы подождать Жерома. Но за дверью снова нарвался на Массюба, который, согнувшись вдвое, молотил по воздуху тощими руками в неизящном и преувеличенном усилии натянуть свой цветастый халат. Это могло бы быть смешно, но Массюб не смешил. Он вдруг выпрямился, словно его укололи, и вонзил в Симона из-за очков в никелевой оправе тусклый и недоверчивый взгляд, которым он рассматривал всех, словно его окружали одни враги. Он, казалось, всегда был готов отпустить язвительное словцо. Но удовольствовался тем, что спросил у Симона, что нового, с видом мнимой заинтересованности.