Силоам - [38]

Теперь, когда он видел сморщенное личико сестры Сен-Гилэр, чьи глаза были так холодны и неподвижны за стеклами очков, что, казалось, сами были частью обрамлявшей их металлической оправы, Симону хотелось верить, что часть лица этой практичной, незаменимой и мелочной старой девы озарялась внутренним светом и сознанием смысла или пользы ее работы, которое должно было быть ей присуще. Ему бы хотелось на мгновение остановить эту никогда не замедляющую ход, вечно равномерную деятельность и на минуту представить собственному взгляду движение этой жизни, снедаемой множеством машинальных забот. Знала ли она цену всему этому?.. Увы! Равнодушный и ледяной взгляд, с которым его глаза встречались каждое утро, показывал ему, что она не знала и так и не узнает, несмотря на тридцать или сорок лет службы, того, чему он выучился за несколько дней. Ведь, как ни мало значения он уделял этой скромной работе, она сближала его с тем, что его товарищи по Сорбонне, оставшиеся в добром здравии, возможно, никогда не познают, — человеческой красотой ремесел. Благодаря необходимости изучить их поближе, чтобы заниматься починкой вещей, он, действительно, разглядел, словно в лупу, в каждой ткани — необходимое переплетение нитей, а в каждой нити — движение плотно сплетенных волокон. Понемногу он стал представлять себе, как за непонятными событиями, разразившимися в его жизни и приведшими его из Сорбонны на Обрыв Арменаз, с вершины цивилизации на вершину безыскусности, от избыточных интеллектуальных богатств к избыточной наготе и от изучения греческих философов к штопке дырявых чулок, выстраивается цепочка, похожая на ту, какой он восхищался в переходе от одной нити к другой или от петли к петле, и понял, что только внешняя бессвязность скрывала от его взора эту цепочку. Он испытывал какое-то горькое удовольствие, когда замечал, что его пальцы, трудясь над не предназначенной для них работой, потихоньку ткали саван, под которым умирала его гордыня.

Но в то время, как гордыня умирала, в нем зарождались радости, которых он до сих пор не знал и которые помогали ему проникнуть глубже в суть вещей. Проснувшись, он сразу начинал прислушиваться к тому, что было за окном, стараясь выделить на фоне глухих шумов, царивших в доме, мощный и властный рокот, с которым — он это чувствовал — было связано таинственное счастье. Вытянувшись под простынями, касаясь ступнями прутьев кровати, потягиваясь всем телом, запрокинув голову, опершись поясницей словно на саму ось вселенной, застыв неподвижно, он давал наполнить себя этому дикому реву, этому гулу, завладевавшему небом и подчинявшему себе тишину, этой нечеловеческой речи, говорившей от имени всей природы и рассказывавшей о земле, начиная с хаоса. Эта речь время от времени наталкивалась на дерево, утес и увлекала их за собой. Эта речь низвергалась с небес, разрезала гору надвое и отскакивала от гранита. Ей предстояло пересечь большие участки скал, земли, луга. Она звучала над временем.

Порой, зная, что эта речь наполняла его сон и что, хотел он того или нет, он всю ночь вбирал ее в себя, словно она текла вдоль его тела, он поспешно вставал, бросался к балкону и принимался вглядываться в туман в поисках потока, вслушиваясь в звуки той песни, что, раздаваясь там, ваяла землю и каждое утро изменяла лицо мира.

Однажды он проснулся примерно час спустя после рассвета. Лежа с еще закрытыми глазами, но с уже пробудившимися чувствами, в полусознании пробуждения, когда обостряются все ощущения, через которые он стремился слиться с миром, чей малейший шорох улавливал тогда его слух, он вдруг услышал шум проливного дождя. Это были плотные струи, чеканный шум ливня. Он словно исходил изо всех гор, и Симон уже воображал себе темные небеса, залитые луга… Он боязливо приоткрыл веки; но когда понял, что происходит, им овладело безудержное веселье. Его взгляду предстало чистое, совершенно отмытое небо, слегка тронутое лучами еще невидимого солнца. На этом сияющем фоне выступали темные силуэты гор, окаймленные золотом, тогда как их подножие еще обволакивала ночь. У края луга лес вытягивался в одну длинную черту, наискось натянутую внизу неба. Но уже несколько молодых верхушек, выставив свои острия навстречу дню, загорались поодиночке над их товарками, которые, вскоре вспыхнув, как и они, передавали друг другу через пространство радостную весть. Высоко-высоко, на вершине неба, растворялось розовое облако… Вставший с кровати Симон почувствовал пощипывание утреннего воздуха. Но эти уколы были безобидны. Эта грубая ласка была полна обещанием жизни, и он хотел бы снять с себя все и подставить ей свое тело. Он испытал внезапный порыв, который показался ему сильнее обычных его желаний и внушающим некоторую уверенность. Отдыхая один в своей комнате, он часто мечтал о том, что однажды, может быть, назло всему, его жизнь решится вновь стать нормальной. Но впервые, при виде этих озаренных вершин, этих накаленных алтарей, обозначавших всего лишь этапы на пути к большему, безграничному свету, он понял, что счастье, которого ему надлежит отныне ждать от жизни, — не то, какого он желал раньше. Так же, как этот воздух требовал обнажиться, чтобы впитать его более чистым, так и он вдруг понял, что всему его существу надо будет очиститься от коросты, под которой он существовал и которая затемняла даже его чувства. Эта заря занималась не только над землей, она вставала над его душой, и он принимал ее, как таинство. Когда огромное солнце, яркое, как в первый день сотворения мира, волоча за собой обрывки пылающих облаков, наконец показалось над черной чертой леса, Симон почувствовал, что природа совершала здесь свое «жертвоприношение». Он хотел бы причаститься этой силы, ответить ей равной силой, равным даром. Что ему мешало?.. Груз прошлого с каждым днем становился легче, превращая его в новое существо; задача была наполовину выполнена без его участия. Тем временем острая тень, отбрасываемая елями на землю, отползала уже к их подножию, тогда как с противоположной стороны, по отвесной стене утесов, спускалась сверкающая линия, разделявшая день и ночь. Там, низвергаясь из огромной расщелины между гранитных скал, поток продолжал наполнять пространство своим немолчным ревом, воспевая победу дня. Никогда его песнь не была более близкой, более четкой, более мужественной: это Бог заполнял мир своим присутствием. Словно по его воле, горы под уже теплыми лучами солнца все дальше и дальше снимали с себя тень, будто плащ, обнажая тут и там то колено, то грудь, то плечо, открывая медные лбы, вовсю полыхающие огнями; и сердце Симона забилось от дикой радости. Вершина Большого Массива мирно возвышалась над всеми остальными, обнимая изгиб неба жестом спокойного обладания, с видом царственного добродушия, дополнявшего его величие. Весь ландшафт купался в свете, гомоне, зное: это было начало летнего дня…