Силоам - [19]

— Думаю, нам предстоит еще долгий путь, мой дорогой Деламбр, — отозвался Эльстер, посмотрев на него пронизывающим взглядом.

— Думаю, да, — ответил Симон.

Затем он подумал, с внезапной печалью, что они, может быть, никогда больше не встретятся. Он пожал поданную ему руку и сказал: «До скорого!», не веря в это.

— До скорого!

Шум улицы заглушил голос Эльстера. Симон видел, как его спутник пересек площадь, пошел по причудливо освещенной улице и смешался с толпой. После ухода Эльстера улица оглушила его. Он стоял у края островка безопасности, более не находя веских оснований, чтобы решиться выйти на шоссе. Перед ним кружили автобусы, вопили клаксоны. Но он ничего не замечал. Впервые, выйдя из Сорбонны, он подошел к вокзалу. Он явился Симону в конце этого длинного спора как неожиданная развязка — странная развязка, которая могла бы быть исходной точкой пути к той «иной» жизни, которую он с удовольствием только что воображал себе. К жизни, о которой никто не говорит, — жизни, похожей на красивую женщину, которая рядом, но которую нельзя увидеть…

Взглянув на часы, Симон увидел, что с момента ухода Эльстера прошло уже полчаса. Холод пробрал его. Он почувствовал в пояснице и во всей спине ломоту от сильной усталости. Его вера в жизнь ослабла. Он увидел, как менее чем за секунду рушатся сверкающие стены и роскошные лестницы вокзала его мечты, с которого он хотел уехать к более желанному миру… Этот мир был не для него! И ни для кого. Симон счел себя глупцом. Что за чушь он наговорил Эльстеру! «Что он обо мне подумал?» — сказал он себе, чувствуя, что краснеет.

Симон повернулся спиной к часам, вокзалу, сияющим кафе, опьяневшим от шума перекресткам. Продавец, выкрикивающий «Интран» у входа в метро, видел, как сгорбившийся молодой человек с напряженным лицом спускался по ступенькам неловким шагом. Прежде чем войти в вагон, Симон встретился взглядом с молодой женщиной, шедшей по перрону, и вспомнил об Элен. Он увидел ее вдруг такой, как в последний раз, сидящей в баре на улице Суффло, между молодыми людьми с широкими галстуками и прилизанными волосами. Нет, нет, нет, решительно, в этом не было ничего общего с тем, что он называл «жизнью»!

Он снова принялся работать, как каторжный. Неделю летал, как мячик, между улицей Ришелье и улицей Сорбонны; благоговейно приглушал шаги под сводами Национальной библиотеки и в аудиториях факультета, день за днем слышал, как отбивались часы, — тембр звона менялся в зависимости от залов, где он раздавался. Запахи бензина, бакалеи, гнилых фруктов носились в раскаленном и шумном воздухе узких улочек или разбивались о стены, сменяя собой пыльный аромат книг и сухой запах библиотек. Битум приставал к подошвам; можно было увязнуть, переходя через мосты Солнце стало ложиться поздно, изукрасив небо броскими красками, которые Симон презирал за напыщенность: солнце занималось краснобайством!.. В аудиториях, где стали открываться окна и появились пустые места, голос преподавателей все слабее боролся с голосом состоявшейся весны, и амфитеатр Декарта понемногу позабыл имена врагов Буало, так как, кроме нескольких тихих бродяг и немногих безобидных маньяков, их некому было выслушать. В заброшенном дворе Сорбонны вскоре остались лишь Виктор Гюго и Пастер, которые, не имея возможности смотреть друг на друга, принимали все более задумчивый вид. Студенты пробегали по Люксембургскому саду с озабоченными физиономиями, держа перед глазами открытые тетради, в который раз повторяя курсы литературы, истории, эпиграфики, общей терапии, сопоставительной грамматики. Вскоре число их уменьшилось. Молодые матери воспользовались этим, чтобы выйти за границы своих владений, и плач грудничков послышался оттуда, где едва закончили спорить о случайных совпадениях законов природы или о синтезе аммиака. При вдохе глотали вперемешку пыль и общие идеи. Для преподавателей это была победа. Через несколько дней орды молодых людей должны были ринуться в экзаменационные залы и выплеснуть на розовую и желтую бумагу различных факультетов потоки чернил и море синтаксических ошибок, ложных мнений, неудачных гипотез, смутных суждений, абстрактных терминов, всяческой ереси. При мысли о всевозможных ошибках, которые он мог допустить, — более или менее постыдных, — у Симона сердце кровью обливалось. Ночью ему на ум приходили фразы из книг, лишенные смысла отрывки, иногда простые слова, поразившие его при чтении лишь потому, что он их прежде не знал, и теперь являвшиеся ему, взъерошенные и искаженные гримасой; так что в конце концов он просыпался и часами полулежал на кровати, в темноте, с раскрытыми глазами, тщетно призывая сон. Иногда, также ночью, у него были моменты необычайного просветления. Он видел себя отвечающим перед комиссией, положив руки на знаменитый стол под зеленым сукном. Его фразы строились сами собой и прекрасно связывались друг с другом; пусть он не очень хорошо знал тему, о которой говорил, — он находил, что сказать, не останавливаясь и с таким совершенством, что ему хотелось записать эти удачные импровизации. Но, хотя мозг его работал, ему не удавалось пошевельнуться; он не мог вытянуть руку, взять лежащий рядом карандаш. Затем его ум снова натыкался на одно из тех враждебных слов, смысл которых, безнадежно от него ускользая, мучил его бесконечно. Или же он повторял про себя двадцать раз подряд имена собственные, имена героев, богов, городов, которые ему теперь не удавалось — о ужас! — отличить друг от друга. Это был парад тревожащих лиц, от которого можно было сойти с ума: Ифезибаал… Протей Египтянин… Августанус Нонацензис… Ватиканус Барберини… — имена грамматиков: Аристарх, Апикан, Зенодот… Затем шли — кошмар! — серии ссылок, простых номеров, обрывки незаконченных фраз, принимавшихся водить хоровод: «Как и в „Георгиках“, от самых сельских эпизодов „Одиссеи“ не пахнет деревней или хлевом…» Где он это вычитал?.. Что тот хотел сказать своей деревней и хлевом? Странные слова, смысл которых погребен под годами!.. Затем он снова видел спину Эльстера, усы своего отца, лицо Элен… Элен!.. Почему у нее была эта раздражающая улыбка, этот насмешливый взгляд?.. «Оксиринхус Папири 448… Зенодот…» Элен в конце концов смешивалась с этими варварскими словами, этими цифрами, которые ни о чем не говорили, с самой пустотой перевозбужденного мозга, она становилась самим Ифезибаалом или Гомососо, этими странными, неизвестными богами, существование которых до сих пор было Симону абсолютно безразлично, но под чьими масками Элен, с новым, игривым взглядом, являлась его мучить… Тогда Симон резко вставал, ему было вдруг нужно встретиться с Элен, сейчас же встретиться, поговорить с ней; это было срочно, это было мучительно, он чувствовал, что вся его жизнь не удастся, если он немедленно не увидит ее. Утром он уже ничего не помнил, но был без сил… В конце концов он стал искать спасения в снотворных, без которых долгое время предпочитал обходиться. Все лучше, чем эти бессонные ночи, эти галлюцинации… Он добился непробудного сна, сквозь который уже не пробивались ни Элен, ни Гомососо, ни Оксиринхус 448, который, кажется, был не именем зверя из Апокалипсиса, а названием, данным заботливыми эрудитами одному из манускриптов Гомера.