Силоам - [158]

Она только что видела Массюба, молодость ходила на свидание к трупу. И все же ни ее голос, ни ее черты не исказились перед лицом смерти. Лицо Ариадны словно говорило: «Это в порядке вещей, это обычное событие, это всем известно…» Однако!.. Симон задумался, откуда она черпала эту уверенность — эту чрезмерную уверенность.

Конечно, об этом говорили уже давно. Уже давно говорили, что это случится. И даже врачи выглядели не слишком довольными тем, что это затягивается. Раз уж ясно, что он умрет… Ведь по-иному быть не могло!.. Но все одинаково удивились, как будто ни о чем не подозревали. Сен-Жельес в этот день зашел к каждому из своих друзей, испуская скорбные вопли, словно это не он сам убеждал, положа руку на сердце, что подобное не могло случиться с человеком, пышущим здоровьем, как он, и что между ним и Массюбом была разница в сложении, незаметная, но основополагающая, объяснявшая выбор смерти. Что до «господина» Лаблаша, то он побледнел и сморщился, словно эта смерть была для него личной угрозой и уже что-то у него отняла. Естественно, Массюб не был его человеком. Но он вдруг почувствовал себя созданным из той же непрочной и хрупкой материи, что и это презренное существо. Он сказал Ломбардо: «Можете ли вы в это поверить?..» Майор пожал плечами, сказал: «Подумаешь!», как бывало, когда г-н Лаблаш говорил ему о плохом качестве картофеля. Майор был бравым человеком, привыкшим смотреть правде в лицо, и обладал тем характером, который называют положительным.

Теперь, когда смерть проявила послушание, можно было проветрить комнату, слишком долгое время бывшую занятой Массюбом, а ему пока предоставили другую — временное помещение, внизу, в подвале Дома, — уже наполовину под землей, — пока он не получит последнюю, еще более подземную. Собрали все вещи, разбросанные вокруг его кровати, — те вещи, на которых как бы стояла его печать и которые, во времена, когда он появлялся с ними, столь часто вызывали смешки: зонт — большой крестьянский зонт; грелку — прекрасную цинковую грелку с медным кольцом, которая должна была согревать ему ноги… Теперь эти вещи утратили жизнь одновременно с ним. Осталось всего лишь упаковать их в маленький ящик. Они не сопротивлялись.

На следующий день Симон удивился, увидев в маленькой кабинке с гипсовыми стенами Массюба, ставшего таким серьезным, сосредоточенным, красивым: «И он тоже!..» — подумал Симон. Раньше он думал, что смерть избирательно придает людям эту высшую красоту, эти благородные одежды, в которых они являются нам в последний раз… Но теперь он видел, что эту маску, которой столь охотно умиляются, щедрая всеуравнивающая смерть дает всем без разбора. «Смерть — самый большой обман», — подумал он. Если только не… Да, было еще одно предположение… Может быть, на самом деле самый большой обман — жизнь. Есть правда, что не создана для нас, для которой мы слишком молоды, слишком здоровы. Может быть, вот этот знал…

По правде говоря, этот Массюб приводил его в растерянность. Никогда он так хорошо не держался. Шея словно вытянулась и превратилась в благородное связующее звено между грудью и ставшей гордой головой. Впервые Массюб представал с такой запрокинутой, высоко поднятой головой; и черты лица являлись в незнакомом свете, с видом надменного величия, как у деревьев, опрокинутых на землю бурей. Симон остановился перед этим лицом с удивлением, некоторым уважением, почтительностью… Затем его взгляд спустился на руки Массюба и задержался на них; только тогда Симон слегка вздрогнул от испуга. Ибо до сих пор он не слишком боялся этого мертвеца, которого смерть сделала таким спокойным, милым — в общем, скорее достойным любви. У него было чувство, будто он и смерть почти приручил, сделал ее благопристойной, безобидной. Но эти руки, эти руки пугали его своей белизной; это, несомненно, были руки мертвого человека! Они были сложены, продеты друг в друга со странной тщательностью. И главное — они совершали жест, повергший Симона в удивление: Массюб, никогда не умевший молиться при жизни, принялся молиться после смерти, с четками в руках…

Когда Ариадна сказала ему: «Вы увидите, как он красив», Симон не понял ее. Он вспомнил вульгарные черты, сгорбленное, почти бесформенное тело, спотыкающуюся походку, неприятный смех Массюба. У Массюба было тело больного, ужасного больного! Но теперь смерть исцелила его и сделала его смех невидимым и неслышным. Ах, насколько он так лучше выглядел! Он держался так выдержанно, так благовоспитанно, что сам г-н Лаблаш мог бы, не боясь себя скомпрометировать, наконец принять его в компанию. Что же вдруг придало ему эту красивую осанку, этот внушительный вид, и эти плотно сжатые губы, и эти слишком плотно сомкнутые веки с длинными ресницами, которых у него никогда не замечали? Он ли это был?.. Казалось, в нем больше не осталось ничего личного, ничего ему присущего… Хотя нет! Маленькие рыжие усики над губой… Это все, что было узнаваемого в Массюбе. Ничего, кроме этого: он покоился, освобожденный ото всего, за что его столько укоряли при жизни… Воистину — нет, не слишком мертвый был у него вид. Если бы только не этот немного застывший жест, эта немного напряженная осанка, неестественная для спящего. Но его лицо было похоже, скорее, на лицо задумавшегося человека… Как было бы хорошо сохранить его таким! Симон испытывал к этому трупу внезапную, почти физическую нежность. Как только Массюб стал так красив, ему предстояло так попортиться в земле…