Силач - [68]

Поэтому он направился к верфи Сиксто Вискайно и попросил Бонифасио Кабреру помочь ему как можно скорее предать тело земле.

— Ты по-прежнему уверен, что нам следует найти необитаемый остров? — спросил хромой, когда друг рассказал ему о беседе с губернатором.

— Больше, чем когда-либо, — твердо ответил тот. — Здесь мы никому не нужны, и в Испании нас тоже никто не ждет. Так что лучше всего будет отправиться в Харагуа и там дождаться «Чуда».

— Оно еще не скоро вернется, — вздохнул хромой. — Месяца явно не хватит.

— Я знаю, но вряд ли нас там будут искать. У Овандо, конечно, длинные руки, но все же до Харагуа они еще не дотягиваются.

Таким образом, им оставалось лишь попрощаться с верным корабелом и эксцентричным Бальбоа, чтобы уже на следующее утро, забрав из дома доньи Марианы остаток денег, отправиться в путь.

Поначалу путешествие было спокойным, хоть им и приходилось все время держаться начеку, помня о бесчисленных дезертирах и разбойниках, бродивших по окрестным лесам. Они почти не разговаривали, поскольку Сьенфуэгос до сих пор не пришел в себя после ужасной гибели капитана де Луны. Впервые в жизни ему пришлось убить человека столь хладнокровно, да еще таким жестоким и унизительным способом.

Особенную боль причиняло ему то, что пришлось оставить тело в лесу, на милость падальщиков; при этом ему не давала покоя мысль, что он и сам, пусть и невольно, стал причиной страданий этого несчастного человека.

Пусть и не желая того, он украл у капитана де Луны жену, честь и жизнь, и Сьенфуэгоса мучили угрызения совести от осознания вины.

Стоило ему закрыть глаза, как перед ним как наяву представал расколотый череп виконта и забрызгавшие все вокруг мозги. Неотвязные воспоминания не давали уснуть, и он не сомневался, что теперь они будут преследовать его до самых последних дней.

— Я не хотел его убивать, — признался он однажды утром, как будто это признание могло что-то изменить. — Я никогда не ставил себе такой цели, и до последней минуты надеялся, что смогу найти другой выход. В глубине души я даже восхищался им.

— Как такое возможно? — ошеломленно уставился на него Бонифасио. — Он же ненавидел тебя до смерти и чуть не отправил на костер Ингрид... Как ты можешь им восхищаться?

— Он был цельной личностью. И, должно быть, глубоко страдал, потеряв ее любовь. И я его понимаю: потерять Ингрид — еще хуже, чем потерять собственную жизнь, можешь мне поверить.

— Никакой любви к ней в нем давно уже не осталось — одна лишь ненависть, разочарование, уязвленное самолюбие, — хромой был поистине беспощаден к убитому, не в силах простить того, что по его милости они лишились прекрасной жизни в Санто-Доминго. — Я просил тебя забыть о нем, пока он был жив, и теперь умоляю забыть о мертвеце. Если и был на свете человек, который поистине напрашивался на то, чтобы его убили, то это он, и нечего о нем жалеть.

— Ты так говоришь, потому что не ты размозжил ему голову, как гнилой кокос.

— У меня просто не было такой возможности, — нисколько не смущаясь, признался Бонифасио. — Но я бы сделал это, можешь не сомневаться, и совесть бы меня не мучила. Мы живем в трудные времена. Море за один миг проглатывает тысячу человек, а друзья ежедневно гибнут из-за войн, лихорадки и укусов ядовитых змей, — он раздраженно цокнул языком. — Да и тебе самому грозит виселица, если задержишься на острове дольше чем на месяц. Так что перестань переживать из-за этого человека, от которого столько лет мечтал избавиться.

Сьенфуэгос и сам был бы рад стереть из памяти то роковое утро, когда ему пришлось до смерти забить человека палкой, но несмотря на все невзгоды и испытания, пережитые за эти страшные годы, в душе он по-прежнему оставался тем же бесхитростным пареньком, что когда-то давно впервые встретил Ингрид, купаясь обнаженным в лесном озере на Гомере, и что бы ни говорил Бонифасио, факт оставался фактом: он убил человека, и ничего с этим не поделаешь.

Вскоре они снова тронулись в путь и к этой теме больше не возвращались, благо вскоре начались горы, чуть позже сменившись заболоченной сельвой, превратившей путешествие в настоящую пытку, особенно для Бонифасио Кабреры, не привыкшего к долгим переходам. А потому, едва они остановились под деревом на ночлег, он без сил рухнул на землю, закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока зеленоватый утренний свет не пробился сквозь густую листву.

Затем пошел дождь — густой, теплый и грязный, превративший непроходимые джунгли в душную баню, смывший все следы. В лесу исчезли все тропинки, проложенные дикарями. Идти было все труднее, особенно хромому Бонифасио, и Сьенфуэгос начал всерьез беспокоиться о физическом и душевном здоровье друга детства.

Дождь вскоре стал настоящим потопом, миллионы капель воды плюхались на миллионы широких влажных листьев, этот звук притуплял все чувства, оставляя лишь одно желание — чтобы этот грохот наконец прекратился.

Харагуа находилось на западе, но высокие деревья и густые тучи закрывали солнце, и даже такой привыкший к сельве человек, как Сьенфуэгос, начал терять ориентацию.

Не оставалось никаких сомнений: они заблудились.