Сила Трех - [4]

— Давай лучше спросим про Силы у отца, — печально пробормотала Адара.

— Еще чего! — вспыхнул Орбан. — Попробуй у меня проболтайся! Только попробуй — и я наложу на тебя самые сильные слова, какие только знаю! А ну поклянись, что ни слова не скажешь!

Его злоба так ошеломила Адару, что она немедленно поклялась Светлым Солнцем и Белой Луной не говорить о случившемся ни одной живой душе. Орбан был удовлетворен. Он не стал задумываться, почему его настолько тревожит, как бы никто не узнал о гривне. Его мысли очень кстати отвлеклись от того, что же скажет Огг, если узнает, что его сын убил безоружное и беззащитное создание ради проклятой гривны. Нет. Едва Адара поклялась ничего никому не рассказывать, Орбан начал гордиться своим утренним подвигом.

Адара думала иначе. Ей было очень скверно. Она не могла забыть, с какой радостью смотрели желтые глаза дорига, когда он понял, что Адара вот-вот ему поверит, и какое в них было отчаяние, когда дориг призывал Силы. Адара считала, что сама во всем виновата. Ведь если бы она не произнесла верные слова, Орбан не убил бы дорига и не принес бы домой проклятие. И она бы до сих пор думала, что лучше Орбана нет никого на свете, и не поняла бы, что он всего-навсего жестокий хвастун.

Едва ли не самым горьким для Адары было разочарование в Орбане. Оно распространилось на всех обитателей Отхолмья. Адара глядела на них, слушала их разговоры и думала, что любой из них на месте Орбана сделал бы то же самое. Она решила, что когда вырастет, то не выйдет замуж, никогда-никогда не выйдет, если не встретит человека, совсем не похожего на Орбана. А самым горьким было то, что она не имела права никому ничего рассказывать. Адаре страстно хотелось во всем сознаться. Она в жизни не чувствовала себя такой виноватой. Но она дала страшную клятву и не решалась проговориться. Каждый раз, когда она вспоминала про дорига, ей хотелось плакать, но ужас и чувство вины не позволяли ей даже этого. Поначалу она не осмеливалась плакать, а потом обнаружила, что не может. Не прошло и месяца, как Адара побледнела, занемогла и перестала есть.

Ее уложили в постель, и Огг очень волновался за нее.

— Что у тебя на душе, Адара? — спросил он, поглаживая ее по голове. — Расскажи мне.

Адара не решалась произнести ни слова. Ей впервые было что скрывать от отца, и от этого становилось еще хуже. Она откатилась к стене и сунула голову под одеяло. Вот бы поплакать, думала она. Но не получается. Это проклятие дорига.

Огг испугался, что Адару прокляли. Он очень тревожился, потому что любил Адару гораздо больше Орбана. На всякий случай он зажег светильники и велел произнести правильные слова. Орбан был в ужасе. Он решил, что Адара рассказала Оггу о дориге. Он набросился на Адару, которая лежала, глядя в соломенную крышу, и мечтала во всем сознаться и поплакать.

— Ты что-то рассказала? — свирепо спросил Орбан.

— Нет, — убитым голосом ответила Адара.

— Даже стенам и очагу? — подозрительно уточнил Орбан — он знал, как выплывает наружу то, что хочется скрыть.

— Нет, — отозвалась Адара. — Ничего и ничему.

— Благодарение Силам! — сказал Орбан и с превеликим облегчением пошел перепрятать гривну понадежнее.

Когда он ушел, Адара села. Брат подал ей восхитительную, чудную мысль. Конечно, ни Оггу, ни даже очагу ничего рассказывать нельзя; но что ей мешает поведать все камням на древней великанской дороге? Они же и так все видели из-под дерна. На них пролилась кровь дорига. Можно пойти и все им рассказать, а потом поплакать, и станет легче.

В тот же вечер Адара почувствовала себя настолько лучше, что Огг очень обрадовался. Она сытно поужинала и крепко проспала всю ночь. На следующее утро отец позволил ей встать, а еще через день отпустил погулять.

Этого Адара и дожидалась. Покинув Отхолмье, она немного побродила с овцами — хотела убедиться, что ее отсутствие никого не встревожило и никто ее не ищет. А потом она со всех ног побежала к старой дороге.

Был жаркий день. Над Низинами тяжко нависал серый туман, деревья потемнели. Когда Адара, задыхаясь и обливаясь потом, добежала до выбоины в дороге, там не было ничего, кроме вьющихся в воздухе мошек. От дорига не осталось ни следа, ни капельки крови на травинке, но Адара так ясно все помнила, что так и видела лежащее на дороге чешуйчатое тело.

— Он был такой маленький! — невольно воскликнула она. — Такой тоненький! И кровь так текла!

Голос ее громко прозвенел в вязкой тиши. Адара подпрыгнула. Она поспешно огляделась — не слышал ли ее кто-нибудь. Но тростник у дороги был неподвижен, птиц в небе не оказалось, а в живой изгороди неподалеку никто не шуршал. Даже великаны вели себя тихо. Над головой у Адары виднелся среди бела дня блеклый диск полной луны. Адара знала, что это доброе знамение. Она опустилась в траву на колени и начала свою исповедь, глядя на камни сквозь дерн.

— Ой, камни, — произнесла она. — Мне надо вам напомнить ужасные вещи — ужаснее не бывает.

И она рассказала все — и что говорила она, и что говорил Орбан, и что говорил бедный испуганный дориг, и вот она дошла до того места, когда сказала «тебя бы надо было убить, чтобы забрать гривну». И тогда она заплакала. Она плакала и плакала, раскачиваясь на коленях и закрыв руками лицо, и никак не могла остановиться, поглощенная великим облегчением, оттого что снова могла плакать.