Сила прошлого - [19]

— Я, — продолжает он, — сейчас делаю, можно сказать, подлость, нарушаю торжественную клятву, которую дал твоему отцу, да еще подтвердил, когда видел его в последний раз, за два дня до смерти — клятву, что я никогда, ни при каких обстоятельствах ничего тебе не скажу.

Кашляет, потом, к моему удивлению, врубает скорость и трогается с места, уверенно выбирая дорогу, ведущую — об этом сообщает указатель — на автостраду.

— Я поклялся, ведь не станешь спорить с умирающим, но был с ним не согласен, он это знал, и я ни секунды не сомневался, что нарушу клятву. Несправедливо, по-моему, чтобы его сын не знал, что он было за человек на самом деле. При жизни — одно дело, выбора не было, но сейчас, увольте, нет, я не могу хранить этот секрет и не хочу, потому что это будет неправильно, и ты, Маурицио, это знаешь…

На мгновение он поднимает взгляд кверху, как бы обращаясь непосредственно к моему отцу, которого и в самом деле звали Маурицио, хотя даже Франческино не поверил, что дед взаправду отправился на небо, потом опускает глаза, и как раз вовремя чтобы заметить, что мы прямиком летим на “Панду”, которая еле движется без габаритных огней. И я почти уверен, что, переключая скорость, чтобы объехать ее как ни в чем не бывало — а мы чуть в нее не врезались — и укоризненно покачивая своей огромной башкой, усыпанной перхотью, человек этот готов расплакаться. Никаких явных признаков нет, он не вздыхает, не шмыгает носом, это просто мое впечатление, молниеносное и отчетливое, и если бы это не был абсолютно незнакомый человек, если бы это был настоящий друг моего отца, из тех, что действительно навещали его в больнице, — Аттаназио, например, или профессор Ди Стефано, или генерал Террачина, которых я видел у нас в доме с детских лет и видел потом, как они седеют, толстеют, как слабеет их зрение из года в год, от одного приглашения на ужин до другого, от одной партии в бридж до другой, в течение всей жизни, так что в конце концов проникся к ним чувством невольной, вялой и холодноватой — потому что никто из них мне не нравился — но по-настоящему родственной близости; что ж, будь это кто-нибудь из них, я бы не сомневался, я бы сказал, что он действительно готов был расплакаться. А этого типа я не знаю. Может, у меня что-то путается в голове, и если кто-то готов расплакаться, так это я.

— И мне понадобилось немало терпения, — продолжает он, — чтобы дождаться сегодняшнего дня, не отвести тебя в сторонку во время похорон и не выложить всю правду там, на месте, под дождем, в окружении всех этих говнюков, этих фашистов. Твой отец не был таким, как они, ты это должен знать: он вынужден был прикидываться, будто он один из них, у него это получалось, и получалось хорошо, в течение всей жизни, но ничего общего у него с ними не было, это были его враги. Твой отец был коммунистом, Джанни, он был шпионом почти полвека, и к чертям все клятвы, я не хочу унести с собой в могилу этот груз.

Он умолкает внезапно, хотя явно еще не все сказал: возможно, еще не придумал продолжение, возможно, придумывает прямо сейчас, продолжая вести машину, широко расставив локти.

Тем временем мы все быстрее мчимся по темным деревенским дорогам. Над нами один за другим идут на посадку самолеты, все реже встречаются дома с освещенными окнами, все шире становятся поля с залегшей на них тьмой, все пронзительнее — красота, от которой у меня щемит сердце.

— У меня к вам три вопроса, — говорю я. — Вопрос первый: вы действительно были на похоронах моего отца?

— А как же!? Если хочешь, могу перечислить всех, кто там был, поименно. Андреотти,[27] генерал Оливетти- Пратезе, этот мозгляк Грамеллини, все семейство Террачина, братья Урсо, специально приехавшие из Неаполя, потом был Аттаназио, Андзеллотти, Скано…

— Ладно, оставим. Вопрос второй: вы тоже шпион?

— Да.

Резко поворачиваем направо, выезжаем на более широкую дорогу, обсаженную деревьями с выбеленными стволами.

— Нет, будет четыре вопроса. Вопрос третий: мы ведь не заблудились? Куда мы едем сейчас на такой скорости?

— Все туда же, во Фреджене. Понимаешь, я знаю путь туда только по автостраде. Возможно, мы были совсем рядом, но я решил, что вернусь на автостраду, выеду к повороту на Фреджене и доеду по знакомой мне дороге.

— Четвертый вопрос: положа руку на сердце, неужели вы думаете, что я…

— Послушай, — перебивает он меня, — можно тебя кое о чем попросить? Называй меня на “ты”.

— Что это меняет?

— Меняет то, что “вы” мне не по нутру. Пожалуйста. Ты можешь этому не верить, но сейчас, когда не стало твоего отца, за исключением твоих ближайших родственников, в мире нет, вероятно, человека, который любил бы тебя больше, чем я.

— Ого!

— Я не преувеличиваю, Джанни. Скажу тебе еще одно, чего ты не можешь знать: тебя не случайно назвали Джанни, как меня…

Да уж, нелегко иметь дело с этим человеком. Каждый раз, как он окатывает тебя ушатом воды, и ты чувствуешь, что должен как-то отреагировать, он добавляет еще. Похоже на тактику некоторых шахматистов, с которыми мне приходилось встречаться на турнирах — югославов в особенности, — они готовили две атаки одновременно, одну прикрывая другой. Я знал об этом, готовился, но все равно проигрывал.