Сила прошлого - [11]
Решаю выпить еще один джин с тоником. Иду в гостиную, наливаю бокал и, возвращаясь на террасу, уже чувствую приятную слабость в ногах. Ложусь, пью, делаю глубокий вдох: голова немного подкруживается — очень хорошо. Я почти не прикасаюсь к алкоголю, но когда пью, мне хочется ощутить результат как можно скорее, поэтому предпочитаю пить на голодный желудок. Под результатом я понимаю то, что испытываю именно сейчас, — не настоящее опьянение, а легкое помутнение в голове, ровно в той степени, чтобы сломать перегородки рациональности и отдаться на волю бессмыслице. Да, мне хорошо: медленно угасающий день, римские крыши, жара, ласточки, слегка отуманенные чувства и голова, в которой крутятся самые невероятные решения моей проблемы. Я готов даже допустить возможность существования гротескно нелогичного мира, где события происходят безо всяких причин и одно не следует из другого, как в мультфильме. Сейчас я могу поверить и в такое. Никакого порядка, лишь бессмысленное нагромождение событий, больших и малых, имеющих значение для одного или для всех, событий, которые жрецам разума лишь иногда, и то по чистой случайности, удается связать между собой — мир по образу и подобию кнопки shuffle[17] на плеере. Никакого тебе Бога, никакого Большого взрыва, самое большее — что-то вроде программы провидения, о которой говорил Мелвилл в начале “Моби Дика": здесь записано все, что должно произойти, но нет подписи трех парок и вообще никакой, никаких объяснений. Кто-нибудь читает ее и выполняет полученные указания. Тогда тип с вокзала становится понятен, он просто, проходя мимо, прочитал в программе: “Кто-нибудь должен угнать машину, засунуть за пояс пистолет и сказать некому Джанни Орзану, что наконец-то его сын научился кататься на велосипеде”, — и выполнил все, как написано: он ничего против меня не имеет, он даже не знает, кто я такой, и я его больше никогда не увижу. Мир, лишенный смысла: забавно, если он именно таков, а я до сих пор об этом даже не подозревал.
Внезапно, словно в подтверждение этой гипотезы, прямо под террасой кто-то начинает отчаянно сквернословить — голос молодой, срывающийся, так что кажется, будто его обладатель одновременно и неприлично ругается, и рыдает. Я лежу на диванчике, невольно вслушиваясь, потом поднимаюсь и подхожу к перилам, поверх которых, когда малыш Франческо начал ходить, я натянул зеленую садовую сетку метровой высоты, дабы уберечься от повторения истории Коннора Клэптона:[18] сетка портит вид, но без нее мы с Анной не знали бы ни минуты покоя.
Ругательства следуют друг за другом в неизменном порядке: он поминает Богоматерь — Бога — снова Богоматерь, и потом вновь по кругу. В криках слышится бесконечное отчаяние, смесь боли, злости, бешенства, ненависти, муки, потерянности, которые обретают странное равновесие в этом монотонном соло, без крещендо и вариаций. Первое ругательство, второе, третье. Пауза. Первое ругательство, второе, третье. Пауза. И так далее — с монотонностью противоугонной сигнализации.
Естественно, того, кто это производит, мне не видно. Но, кажется, я вычислил место, где он упражняется: это второй этаж соседнего дома: окна настежь, помещение неказистое, серая облупившаяся краска, небольшой балкон, на котором прильнувший к стене жасмин в цвету борется за место под солнцем со швабрами и сушкой для белья что-то среднее между чуланом на свежем воздухе и приветливым уголком, где в такой, как сегодня, вечер можно выкурить сигарету, облокотившись на металлические перила, поглядывая на клочок неба между соседними домами и размышляя о том, почему все в жизни пошло не так. Впрочем, не поручусь, что это тот самый дом. Странно, что не вмешивается никакой другой голос, что было бы естественно, допустим, женщины — умоляющий, или мужчины — угрожающий. Нет, этот тип, вероятно, дома один. И что еще странно — отсутствие какого бы то ни было сопутствующего шума, в общем невольно вырисовывается диковатая картина: парень, который буянит только посредством вокала, только выкрикивая ругательства, но в остальном ведет себя тихо, ничего не крушит и возможно даже не способен передвигаться.
Парень, которого привязали к кровати и оставили одного, между тем как у бедняги в это время началась “ломка” — абстинентный синдром — единственное, что приходит в голову.
Его вопли привлекли внимание, в окнах окружающих домов показались люди, они громко переговариваются — я ретируюсь. Возможно, им известно, кто там ругается и почему, но хотя мне и самому любопытно все это узнать, слушать пересуды не хочется.
