Сила и невинность: в поисках истоков насилия - [61]

и отсроченный ответ. Кеннон показал, к примеру, что когда кто-то грубо толкает меня в метро, в кровь выделяется адреналин, и мое кровяное давление повышается, чтобы дать моим мускулам больше силы, сердцебиение становится более быстрым — все это готовит меня к сражению с обидчиком или к бегству из зоны его досягаемости[88]. "Бегство" происходит при тревоге и страхе, "борьба" при агрессии и насилии. С учетом этих физиологических изменений, переживание насилия дает человеку огромную энергию. Он чувствует некую трансцендентную силу, о наличии в себе которой он не подозревал, и, как Мерседес, в этом состоянии он борется значительно более эффективно. Этот может действовать как наркотик, побуждающий человека снова и снова предаваться насилию.

Третья возможность состоит в том, что я могу отложить мой ответ. Это то, что обычно делает большинство людей. Чем ниже у человека уровень образования и статус, тем более он склонен реагировать непосредственно, чем выше этот уровень, тем более он склонен отложить реакцию до тех пор, пока у него не будет возможности обдумать и оценить перспективы борьбы или бегства. Способность отложить ответ есть дар — или груз — цивилизации: мы ожидаем, пока событие проникнет в сознание, и затем решаем, как лучше ответить. Это порождает культуру, но одновременно дает нам невроз. Невротик может провести всю жизнь, пытаясь довершить с новыми знакомыми старые битвы, не нашедшие разрешения в его детстве.

Но разве не правда, что в заполненном метро я нахожусь в "готовности" реагировать враждебно? Я значительно более склонен оказать противодействие по типу насилия в этой ситуации, чем, скажем, когда кто-то толкает меня на танцплощадке. Таким образом, должен быть какой-то процесс символической интерпретации. То, как я интерпретирую ситуацию, будет определять мою готовность нанести ответный удар врагу, превратить это в повод к войне, или просто улыбнуться и принять извинение, если его предложат. Интерпретация содержит как бессознательные, так и сознательные факторы: я придаю ситуации некоторый смысл, я вижу мир как враждебный или дружелюбный. Здесь мы обращаемся к символу — средству, которое позволяет нам, будучи людьми, соединять сознание и бессознательное, историческое и настоящее, индивидуальное и групповое. Вот почему Салливан и другие говорили, что органические процессы подчиняются символическим процессам[89]. Именно символический процесс обусловливает интенциональность индивида.

Таким образом, то, как человек видит и интерпретирует мир вокруг себя, принципиально важно для понимания его насилия. Именно это придает готовность к борьбе черному человеку, спокойно сидящему в своей машине, но приходящему в ярость, когда полицейский просит его предъявить документы. Это также обусловливает "мачизм" полицейского, который, движимый собственной потребностью во власти, должен унизить черного. Является ли эта интерпретация патологической или просто воображаемой, иллюзорной или откровенно ложной, не меняет ситуацию: это его интерпретация, от которой зависит то, как он будет реагировать. Параноик стреляет в других людей, потому что верит в то, что они развивают магическую силу и убьют его — он стреляет из самообороны. То, что мы назовем это "паранойей", ничего не даст нам, если посредством этого мы не сможем достичь символической интерпретации и увидеть мир, хотя бы временно таким, каким видит его убийца.

Даже в международных отношениях символическая интерпретация действий других наций принципиально важна для понимания насилия и войны. Как мы сказали, корни насилия лежат в бессилии. Это верно и для индивида, и для этнических групп. Но у наций насилие исходит из угрозы бессилия. Нации, по-видимому, считают необходимым более глубоко защитить себя на периферии ситуации; они должны внимательно следить за рискованным балансом вооружений, чтобы другая страна не накопила силы, чтобы взять вверх. Если нация становится действительно бессильной, она больше не является нацией.

Сенатор Дж. Уильям Фулбрайт показал, насколько важна интерпретация нами поведения других наций[90]. Даже после Ялтинских соглашений американская администрация интерпретировала поведение России (например, эпизод с ракетами на Кубе и реакцию СССР на полет U-2) как мотивированное агрессией России против Соединенных Штатов. Эти события, отмечает Фулбрайт, могли бы равным образом быть интерпретированы как мотивированные страхом со стороны России. В частности, он утверждает, что воинственная поза в этих событиях была взяткой, кидаемой российским генералам, которых Хрущеву нужно было умиротворить, чтобы позже могли сбыться его надежды на установление более дружелюбных отношений с Соединенными Штатами. Интерпретируя действия России как агрессивные, мы противостояли им с горячностью, которая помогла российской оппозиции, связанной с армией, сместить Хрущева и установить менее дружелюбное правительство. Нации, ошибочно толкуя мотивы других наций, могут сделать то, что делает параноик: они могут действовать против собственных интересов из-за проекции собственной враждебности и агрессии.