Сидр для бедняков - [76]

К примеру, я вновь стал обращать внимание на деревья в парке и лиловый воздух, но больше всего меня привлекали могучие деревья (на переднем плане), качающиеся на ветру, — какая сила! Я шел по Эббингестраат и, помнится, остановился на минутку у магазина Ведема, засмотревшись на коробки с краской и палочки черного угля. Двери открывались и закрывались, выпуская на улицу облако запахов, а я все стоял. То и дело кто-нибудь заходил или выходил из магазина: молодой человек с бородкой, девушка с рулоном бумаги под мышкой и множеством планов в голове. Счастливцы! Я постоял еще немного, размышляя о лиловом воздухе и деревьях на переднем плане, прикидывая, как это будет выглядеть в красках. Все больше и больше я проникался своим грандиозным замыслом, рассматривая тюбики с краской и холсты, и продолжал непрерывно об этом думать по дороге домой, но там все вытеснили прежние мысли.

В субботу я опять отправился в город. Прошел дождь, и по улицам разносился запах патоки с сахарного завода: началась переработка свеклы, и пахнуло недалекой зимой. Улицы полны людей, на Рыбном рынке продавали хризантемы; я шел мимо торговых рядов и вдруг, услышав музыку, вспомнил, что именно на этот день было назначено торжественное открытие моста Херебрюг.

Людской поток вынес меня к набережной. Там было полно народу; я посмотрел поверх моря голов и увидел, что ограждения убраны и над мостом уже протянулись провода троллейбусной линии. Была произнесена соответствующая событию речь, разрезана лента, прозвучал «Вильгельмус»[44]. Полосатые шлагбаумы взметнулись вверх. Путь был свободен. Люди хлынули вперед, к мосту. Играла музыка, гудели пароходы, я стоял на мосту, ликовал вместе со всеми и смотрел по сторонам. И тут в толпе я увидел Регину. Ее высокие плечики, голубые глаза, устремленные на меня…

О эти глаза, их голубизна, их молчаливый зов и робость, одновременно открывшиеся мне! Все мои последующие действия определялись уверенностью наития, граничащего с героическим безрассудством японского лучника, который, не глядя, поражает стрелой цель, — так и я послал Регине самую неотразимую из своих улыбок и начал пробираться к ней сквозь толпу.

— Что ты здесь делаешь?

— То же, что и ты, — сказала она.

Я потянул ее за собой — она не противилась.

— Я знала, что мы с тобой увидимся, — сказала она.

Ах, моя Регина. Я говорил без умолку.

— Это была любовь, — сказал я.

То, что последовало за любовью — наши прогулки, мои насмешки, работа, мое одиночество, поступки, которые я совершал, великолепные образчики моей мании величия, — все это не свидетельствовало в пользу моей любви, и поэтому я предпочел рассказать Регине о том, как мне ее не хватало, как я ее люблю. Я повел ее окольной дорогой в поля, и, когда я высказался до конца, Регина рассказала мне о своей поездке в Париж и о том, как она надеялась, что я тоже туда приеду.

Жизнь — удивительное чудо. Все в ней непостижимо: наше собственное существование и способ, которым мы ходим, переставляя ноги одну за другой. Мысль, которая, возникнув, заставляет двигаться нашу руку, слово, благодаря которому мы понимаем друг друга, — все это было бы невозможным, если бы уже не существовало на свете. Человек — существо ограниченное, интервал, в пределах которого вещи обретают свое место и свою логику. Все свойственное человеку логично, но что непреодолимо влечет нас друг к другу, почему мы нужны друг другу?

Регина — моя жена. Не в общепринятом смысле этого слова, но по духу. Она любит меня безраздельно и со страстью, которой я не предполагал. Я сообщил о нашей любви всем знакомым: мефрау Постма, Волтхёйсу, ван Эсу, которого случайно встретил на улице, — мне хотелось рассказать об этом всему миру, и я сдерживал себя, чтобы не останавливать на улице прохожих и не сообщать им о нашей великой любви. Вспомнил я и о юфрау Винке, которая теперь осталась совсем одна, а в следующее воскресенье, второе после нашей встречи, меня пригласили к Регине домой.

Я сел на диванчик напротив ее родителей и сразу же объявил им, что люблю Регину. Что все в ней меня безмерно восхищает — ее характер, ее душа.

— Она моя совесть, — сказал я, — она зеленый луг. Я часами могу бродить по лугам…

— Как так? — спросила мать.

— Луга, — объяснил я, — освобождают человека.

— Ты, наверное, любишь природу, — заметил отец.

— Я совсем не люблю природу, — сказал я. — И не в лугах, собственно, дело, а в одиночестве. Я не люблю людей, которым лишь бы куда пойти, все равно — в гости или на вечеринку. Сам я никуда не хожу. У меня бывают, конечно, и праздники, но на них я один. Идешь по дороге, а вокруг ни души и над головой ярко светит солнце — вот мой праздник!

Понимаю, мои рассуждения были очень сбивчивы. Что мне нужно было, так это поддержка. С людьми вроде себя самого я умею говорить, но с этими у меня не было общего языка, о чем я без утайки им и сообщил.

— Мы, пожалуй, понимаем тебя, — сказал отец Регины, но это был самообман с его стороны.

— Вера людей, — сказал я. — Церковь. Я, например, не понимаю, что люди ищут в церкви.

— В церковь ходят, — заметил ее отец, — чтобы приобщиться к евангелию.