Сидоровы Центурии - [54]

Набравшись смелости, Павлов с юмором рассказал о сенсации вчерашнего дня: как пассажиры поезда, словно Фомы неверующие, с любопытством, граничащим со страхом и удивлением, наблюдали за феноменом, который официальная наука и существующая власть объявили оптической иллюзией.

Макаревич в свою очередь рассказал о том, что он слышал недавно по радио "Свобода" по поводу розуэльского инцидента и сделал глубокомысленное заключение:

— Сами они — оптическая иллюзия, только, к сожалению, немногие об этом догадываются, а еще меньше об этом знают.

Потом их беседа плавно перешла на темы музыкально-литературного творчества вообще и песенной поэзии, в частности. Завязался спор. По мнению Макаревича, самым главным в песенной поэзии, к которой он относил и рок-поэзию, является "стозвонный гул", объяснить происхождение которого также невозможно, как и то, откуда берется электричество.

Павлов, напротив, считал, что пренебрежение стихотворным размером ведет к потере смыслового значения песенного произведения, поскольку текст становится корявым, и это ведет к деградации языка, как средства выражения искренних чувств и настроений. Ритм долбит по башке, как бубен шамана, и слушатель впадает в подобие гипнотического транса, во время которого ему можно внушить все, что угодно, даже мысль о самоубийстве.

Людмила, которой дискуссия Павлова с Макаревичем, наконец, прискучила, взяла гитару и начала перебирать струны, а потом спела, рассмешив их своей неожиданной импровизацией в подражание Вертинского:

"Ах, оставьте ненужные споры.

Вам скажу, чем унынье унять.

Буддизм и портвейн есть моя атмосфера,

А на все остальное мне наплевать"

А затем Людмила передала гитару Павлову и попросила его вспомнить и исполнить что-нибудь из песенного репертуара их школьного джаз-банда, в котором она играла на клавишных, а Павлов не только "наяривал на банджо", но и сочинял стихи и музыку. И Павлов опять застеснялся. Но после рюмки коньяка и подбадривания со стороны Людмилы он взял гитару и запел:

"Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,

забреду ли в вечернюю деревушку -

будто душу высасывают насосом,

будто тянет вытяжка или вьюшка,

будто что-то случилось или случится -

ниже горла высасывает ключицы.

Или ноет какая вина запущенная?

Или женщину мучил — и вот наказанье?

Сложишь песню — отпустит,

а дальше — пуще.

Показали дорогу, да путь заказали.

Точно тайный горб на груди таскаю -

тоска такая!

Я забыл, какие у тебя волосы,

я забыл, какое твое дыханье,

подари мне прощенье, коли виновен,

а простивши — опять одари виною…"

— Твои стихи? — с надеждой в голосе спросил Андрей Макаревич, когда Павлов закончил исполнение.

— Нет, это Андрей Вознесенский, — сознался Павлов.

— А, понятно, — некоторым сожалением сказал Макаревич, и, кажется, после этого утратил к Павлову свой первоначальный интерес.

Гитара снова вернулась к Людмиле, которая, неожиданно для Павлова, начала играть и петь песню "Рай" на стихи Анри Волхонского и музыку Вавилова. Андрей Макаревич после этого совсем сник и предложил тайм-аут, хотя бы до завтра.

Пристыженный Павлов еще больше проникся настроением лирического героя стихотворения Андрея Вознесенского "Тоска", отчего ему немедленно захотелось напиться, что он и сделал, продолжив погружение в алкогольную нирвану в работавшем до ноля часов вагоне-ресторане поезда "Москва-Новосибирск".

Вскоре после того, как Павлов ушел, попрощавшись и договорившись с Людмилой о скорой встрече в Москве, на которую каждый из них обещал подтянуть, сколько сможет, одноклассников, в купе к Макаревичу заглянул сам начальник поезда тов. Фролов и о чем-то с ним побеседовал. Людмила в это время выносила мусор, общалась с проводницей вагона по поводу возможности заказа из кухни вагона-ресторана завтрака и так далее, то есть была занята. Когда она вернулась в купе, тов. Фролов уже раскланивался с Макаревичем, однако, по выражению его лица Людмиле стало понятно, что большой железнодорожный начальник чем-то недоволен.

— Что ему было от тебя надо? — спросила она Макаревича, чувствуя, что ей стало как-то не по себе. И тут же ее волнение превратилось в испуг, потому что поезд не просто замедлил свое движение, а покатился по рельсам с противным визгом и скрежетом, как это происходит в результате экстренного торможения.

— Так, пустяки, — успокоил Людмилу Макаревич в наступившей после внезапной остановки поезда зловещей тишине, и уточнил: Оказывается, впереди нас, когда поезд делал остановку в Свердловске, прицепили спецвагон, в котором сейчас едет первый секретарь обкома КПСС. Фамилия его мне совершенно ни о чем не говорит. Так, вот, он сам и его гости уже набрались так, что уже, понимаешь, просят артистов.

— Забашляем?! — обрадовалась Людмила, потирая руки.

— Отнюдь. Я отказался, — ответил Макаревич и зевнул, прикрывая рот ладонью.

— Небось, опять сказал, что не шут у трона короля или что-то в этом роде? — огорчилась Людмила.

— Нет, что ты. Просто сказал, что не в форме, — объяснил он причину отказа и сопроводил последнюю фразу звонким щелчком по своему кадыку. Булькнуло так музыкально, что Людмила чуть не покатилась со смеху.