Сидоровы Центурии - [45]

Интеллектуально созрев до приема очередной дозы спиртного, Фишман попросил Павлова произнести тост, в котором бы обязательно упоминались наука или великие ученые.

— Дима, даже не пытайтесь, там одни евреи, — сказала Мелисса и громко икнула, непонятно, что имея в виду, а затем сладко зевнула.

— Хорошо, — сказал Павлов, задетый за живое, — вы хотите тосты про ученых-евреев? Они есть у нас! И с выражением прочитал:

Жил да был в Швейцарии патентовед Эйнштейн,

Он как-то раз ударился башкою о кронштейн.

И заявил, что нету эфира не фига,

А масса сопрягается с энергией всегда.

По окончанью лекции он показал язык,

Чтоб умный сразу понял, ну а дурак возник,

И начал на коллайдерах материю гонять,

Добить, дробить пространство до е и в душу мать.

Но тут с бозоном Хиггса (2) случилась кутерьма.

В стандартную модельку закралась, ну, фигня!

Сложив из всех извилин теорию сверхструн,

Ученые натужились, чтоб вызвать новый бум.

Эйнштейна отодвинуть, чтоб больше не мешал,

И Нобеля зловещий присвоить капитал.

Так выпьем же ребята шампанского до дна,

Чтоб не казалась страшной нам черная дыра!

Чтоб время и пространство сошлось и навсегда

Для Альберта Эйнштейна, и грешных нас…

— Ура!!! — закричал Фишман. И кстати. Потому что тост заканчивался именно этим возгласом.

Осушив свой пластмассовый стаканчик до дна, Фишман спросил Павлова, кто автор опуса. Павлов сознался, что написал тост сам: по просьбе своего старшего брата для какого-то институтского "капустника". Тогда Фишман заявил, что теория относительности, это — полный отстой, однако, ему почему-то хочется спать. Сказав это, он смело полез на свободную верхнюю полку, а когда Мелисса попыталась его убедить в том, что ему лучше остаться внизу, заявил, что его просто бесит, когда вокруг него кто-то ходит в то время, когда он спит. Приняв удобное для отхода ко сну положение тела, относительно горизонтальной плоскости верхней полки, Фишман чихнул, высморкался в полотенце, зевнул, а потом, неожиданно, вслух, процитировал Владимира Высоцкого:

"Я не помню, кто первый сломался, -

Помню, он подливал, поддакивал, -

Мой язык, как шнурок, развязался —

Я кого-то ругал, оплакивал…"

Услышав это, Павлов похолодел. Он сразу узнал стихотворение великого советского барда о стукаче из Вологды.

— Неужели Фишман догадался, что я не случайный попутчик, а засланный казачок? — тревожно подумал он. Но тут Мелисса вывела его из состояния душевного волнения предложением сходить на перекур. Павлов, чтобы не терять престиж, открыл новенький дипломат и презентовал ей пачку сигарет марки Winston, что вызвало с ее стороны неподдельную радость или, можно даже сказать, восхищение. Этот момент не прошел мимо внимания Наденьки, которая сразу же отложила книжку в сторону и попросила принять ее в их компанию.

И, вот, они, втроем, пришли в тамбур и закурили. Обсудили достоинства заграничного табака в противоположность пахнущей навозом "Явы" и отдающего березовым веником "Космоса". Потом Мелисса, неожиданно, заявила, что у нее к Павлову имеются претензии, которые она хотела бы изложить ему тет а тет.

— А я то, думала поговорить насчет ля мур ля труа, — обиделась Наденька, туша сигарету.

— Это по-немецки? — поинтересовался Павлов.

— Нет. Это по-французски, — ответила Наденька, и с гордо поднятой головой вышла из тамбура, оставила их наедине.

— Дима, — обратилась к Павлову Мелисса, — я на вас не просто обижена, а обижена так, что готова вас просто растерзать!

— А в чем дело?! — спросил Павлов, одновременно удивившись и испугавшись.

— Дело в том, — заявила Мелисса, не то в шутку, не то всерьез, — что вы, намедни, изволили схватить меня за титьки. Облапили меня, как обыкновенную деревенскую дуреху! А я таких шуток не люблю и срочно требую сатисфакции!

— Прикалывается! — догадался Павлов, у которого после ее слов, словно камень с души свалился. И тогда он, сделав реверанс, тоже решил приколоться, вспомнив, как нельзя, кстати, стихи Владимира Семеновича Высоцкого из пьесы про Алису в стране чудес, немного их перефразировав:

"Миледи! Зря вы обижаетесь на Зайца!

Он, правда, шутит неуместно и часто напивается,

Но он потом об этом так жалеет и терзается!

Не обижайтесь же на пошленького Зайца!"

— Перестану, если вы меня поцелуете. 100 раз, не меньше! — потребовала Мелисса.

— Да я тебя не только поцеловать могу. Только намекни, — думал Павлов, сжимая Мелиссу в своих объятиях и покрывая ее лицо бессчетным количеством поцелуев.

И, точно подтвердив намерения обоюдной близости, Мелиса, просунула свою руку в его широкие спортивные штаны и зашептала, горячо дыша ему в лицо.

— Пойдем к Алине. В ее купе. Я уже с ней договорилась.

Чем они в купе проводников занимались — ежу понятно, но явно не с целью продолжения рода Павловых-Фишманов.

На свои спальные места в IV купе, освещенных тусклым желтым светом фонариков у изголовья двух свободных нижних полок N15 и N17, Мелисса и Павлов вернулись уже далеко за полночь. Наденька и Фишман спали. Во всяком случае, Фишман точно не притворялся, поскольку храпел так, что стука колес было не слышно. Мелисса потрясла его за плечо и даже подергала за нос. Фишман повернулся на правый бок. Храп прекратился, но от этого Мелиссе стало не легче, так как Фишман спросонья, негромко, но внятно, заговорил: