Сибирский редактор - [15]

Деду слепота здорово помогла. В суровые голодные годы ему полагалась небольшая инвалидная пенсия (ах, как мы, русские халявщики держимся за эти копеечные государственные подачки! У меня такая же пенсия теперь. Никому не отдам, пока сами не отберут. Одно время думал в фонд мира перечислить или благородному Далай Ламе и перечислил уже. Но сразу же пожалел, и плача и по-инвалидному пресмыкаясь, на ходу придумывая темы для шантажирования, уговорил буддистов и космополитов денежки мне вернуть). А главное, благодаря слепоте, дед избежал фронта, с первой группой, человека почти невидящего взять не решились. Плюс это или нет, теперь не совсем понятно, ведь дедушка мог просто погибнуть на каком-нибудь белорусском или втором украинском и не пришлось бы ему в петлю лезть и гениталии отчекрыживать. Но тогда не было бы меня, потому как не было бы и моей мамы, ибо тот трах, после которого моя мама случилась, произошел лишь в послевоенные годы. Но рассуждая далее: а кому нужен я, с таким дедом в голове (повесившимся, с отрезанным хуем)? Без ложного чувства: собственной значимости, нужности или просто величия (выбирайте любое или добавьте свое) – нафиг я ни кому не нужен. Это не пробивка на жалость, это суровый неоспоримый факт, мною очень даже осознаваемый. Впрочем, если хотите поддержать материально, не откажусь, перечислять средства можно на счет, номер на моем личном сайте, заранее благодарен. Благородное вложение денег гарантирую.

Жаль, что дед не рванул на войну обманом (каждый пацан хочет в семье героя). Подтасовал бы данные, поменял карточки, не заметили б. Зато висели бы щас в музее дедовские ордена, на 9 мая школьники приносили бы нам гвоздики. Были б у деда и настоящие, боевые товарищи, а не только горемыки-алкаши-литераторы, которых и людьми-то считать не всегда возможно. И в петлю бы не полез, если б рискнул в свое время, отважился. Но или умен был слишком, осторожен, по возрасту уже не мальчишка, в тридцать лет жизнь по-иному ценишь. Да и глаза… С первой группой в бою ты даже как мясо можешь использоваться весьма ограниченно. Тем более бежать на фронт самопалом. Ни рельс не найдешь, не в тот вагон сядешь. Да и вагон не отыщешь наощупь-то. С такими данными и на смерть лютую нас надо взять под ручку и вежливо привести: «Встаньте тут, ждите, сейчас прилетит пуля, сработает гильотина, спустится петля».

Дедовский друг молодой писатель-шаман заселился у деда в доме: водка, контрабандная северная рыба плескались друг в дружке, словно влюбленные, острой горючей смесью регулярно вливаясь во всех заходящих под гостеприимный кров собутыльников. И повело шамана, застучали в мозгу его волшебные бубны, заныл хамус, заскакали вокруг покорные воображаемые волчьи стаи; захотелось шаману огня. Пока бабушка нарезала очередную порцию строганины, разобрал захмелевший шаман деревянные половицы в гостиной, запалил костер, начал камлание; вознеслась душа его над могучей тайгой и великой тундрой, но на подлете к самим богам, к ледовитому морю, дикий вопль бабушки вернул аборигена в действительность: шторы пылали, потолок чернел, воображаемые волки выли от ужаса. Горластым хамусом оказалась любимая серебряная дедовская стопка, из которой шаман извлекал звуки и вправду напоминавшие голоса духов. Еле-еле гостя угомонили, огонь потушили, вечных существ успокоили. Шаман снова стал человеком. Но аборигеном не прекратил быть. И ночью из дальней комнаты завыли уже не дикие тундровые ветра, а две испуганные девчонки, дедовские дочери, мои мама и тетка: неотразимый красой своего народа – низкорослый, широколицый, раскосый писатель решил воспользоваться древним правом дорогого гостя – собственно воспользоваться красивыми дочерьми хозяина.

После очередного писательского гудежа, как часто бывает, толпа подвыпивших работников чернил и идеологии валит ко мне домой, проводит ночь в перебежках между ближним ларьком и кухней, самые слабые и неразговорчивые отправляются спать. И два тонких вопля (дежавю) уже под утро взбадривают дремлющую над стопарями компанию. Один из слабаков – а слабаки всегда подозрительны – также решил вспомнить древний обычай, да и красота моих дочерей уж больно неотразима. И сам слабак, хоть и не северянин, но по-нашему, по-отечественному прекрасен: толст, с отвисшей губой, косым взглядом… Это о приверженности писателей традициям и ни о чем более.

11

Дедовская близорукость передалась мне по наследству. Я, в отличие от своего подкачавшего родственника, почти ничего не вижу с самого рождения. После дедовской смерти бабка законсервировала семью, квартиру, все продолжили жить, как будто и не произошло ничего экстраординарного. Как будто рядом с ними не погиб человек. Казалось бы, возопи, посыпь голову пеплом, развей по ветру имущество свое и все грехи свои вместе с ним, это чересчур, конечно, но уж переехать-то можно было, снова замуж можно было выйти, тоже чересчур, но ведь бывает, стереть, понять, осознать, искупить дедовский смертельный поступок. Никто даже не шевельнулся. Но и страна стояла, застой расцветал (Грасс, подключайся!), измениться было немыслимо. Пойти на отъезд в Израиль? Через КГБ и все, что от него исходило? Вдове известного советского поэта это было не под силу. Да и для сибирской глубинки Израиль тогда – это не просто далекое зарубежье… Планета иллюзий Нептун и та ближе казалась…