Сибирский рассказ. Выпуск V - [123]

— Валяешься, падаль, вороний корм! Вонь от тебя одна на весь двор…

Хозяин злился, что охота на пушнину — соболя и белку — сорвалась. Только хозяйка Дылсыма ухаживала за ним — кормила и поила, да ребятишки, что нашли его издыхающим, крадком подбрасывали хлеб или косточку. Едва зарубцевались раны и срослись кости, хозяин придумал такую дьявольскую хитрость. Пригласил в гости известного всему райцентру выпивоху Нанзада, выпоил ему бутылку вина, дал палку в руки и показал на него: нападай. Захмелевший мужик, сообразив, что пес еще слаб, смело двинулся, держа палку, как пику. Хозяин Бадма сопел, выкрикивал:

— Ату, Янгар! Хвать. Жать. Мять…

Но ни хвать, ни мять Янгар не хотел. Он жался к забору, нерешительно скалил зубы. Хозяин, не выдержав, крякнул злобно:

— Шурани его палкой!

Осмелевший Нанзад так и сделал. И тут же покатился по земле, пряча голову в воротник шубы.

— Жать! Мять! — довольно покрикивал хозяин Бадма. Однако на лежачего тот не нападал, лишь когда Нанзад встал на ноги, он снова свалил его в снег. Гостю пришлось ползком на четвереньках убраться за ворота, теряя лохмы от разодранной шубы…

В этот день Янгар впервые увидел хозяина другим — на широком лице с приплюснутым носом была улыбка, он щедро накормил его. Однако в голове хозяина родилась другая, более жестокая хитрость. Спустя три дня он позвал во двор ребятишек, которые привезли Янгара в тележке, сказал с ухмылкой:

— Говорят, собака помнит добро. Будем пытать, правду ли говорят? Может, боитесь, трусите, тогда не будем…

— Давай, дядя Бадма, — храбро согласились оба мальчишки, глядя на спокойно лежащую собаку.

Хозяин дал одному из них кость, велел кинуть псу, и едва чуткий нос коснулся лакомства, шипящим голосом выкрикнул:

— Ату их! Хвать, жать, мять!..

Янгар вскочил, оскалил клыки, но, увидев перед собой одних только мальчишек, вопросительно поглядел на хозяина и лег, положив морду на вытянутые лапы.

— Не-е, дядя Бадма, — прошептал один из них, переводя дух. — Он нас не тронет. Понимает ведь. Даже лучше человека.

Янгар будто действительно понял — виновато и ласково шевельнул хвостом. В этот день хозяин Бадма жестоко избил его…

Дед Савка жил на отшибе. Избушка стояла в конце выгона, в степном леске. Он жизнь отдал тайге, слыл самым фартовым промысловиком в Еравне. Хотя имя Савка по-эвенкийски означает хитрый, никакого лукавства за ним не водилось. В этом Бадма убедился на собственном опыте. Он приехал в деревню десять лет назад молодым парнем. Поступил в коопзверопромхоз штатным охотником, но стал им по-настоящему через пять лет, когда прошел таежную науку у фартового Савки. Старик — а он, казалось, всегда был стариком: маленький, сухонький, с редкой седой бороденкой — натаскивал его, словно щенка-первогодка, на соболя и зверя, учил таежной мудрости. Он относился к Бадме как к сыну, хотя своих детей было, что называется, хоть отбавляй: пять дочерей и два сына. Но все они поразъехались кто куда, собирались под родным кровом по случаю. А Бадма был всегда рядом: осенью и зимой на охоте, летом в соседях, все больше в его избе — дров наготовит, воды принесет — все от чистой души, от благородного сердца. Так думал сам Бадма или хотел так думать. Потому что в его душе уже засел червячок, который порой невольно заставлял подозрительно присматриваться к старому охотнику, прислеживать за ним. Дело в том, что в первый же год в компании кто-то шепнул ему: глядя в оба, Бадмаха, у Савки, сказывают, золотишко припрятано в тайге. Слух оказался древним, как и сама тайга, и в него никто не верил. Перестал верить и Бадма, когда исходил с Савкой тысячи таежных километров, вывершил все ключи в округе и пересчитал — до последней — сопки. Наверное, «золотишко деда Савки» так бы и осталось легендой, если б не случай…

Теперь шел Бадма к этому деду Савке с тревогой, почти боязнью. Шаг замедлялся, ноги делались все тяжелее. Когда среди потускневшей хвои леса обозначилась обветшалая крыша из дранья, он приостановился, вытер внезапно вспотевшее лицо. Три года не был в этой избе, с того дня, когда переехал в райцентр, стал егерем. Три года старался не вспоминать о существовании этого крова, забыть о самих стариках. И вот ноги притащили сюда. Почему? Зачем? Может, надеялся, что хозяев уже нет на свете?.. Действительно, все здесь говорило о запустении. Полуразвалившаяся ограда из жердья, без ворот, без запоров, покосившийся навес, под которым стояла знакомая тренога тагана над очагом из камней, собачья конура и перед ней три долбленых колодины для корма. Две из них были перевернуты. Видно, Токиман оставался у хозяев один. Сучка, наверно, подохла, была старая, а щенок… исчез…

Бадма остановился перед дверью в избу, оглянулся на Янгара. Пес метался по ограде, беспокойно повода ушами, обнюхивал землю… Двери показались Бадме необыкновенно тяжелыми, а проход узким. Он запнулся о порожек, чертыхнулся сквозь зубы. На топчане возле печки легонько ворохнулась, вспорхнула светлая тень, послышался тихий, как шелест увядшей листвы, старческий голос:

— Проходя, будь мил, коль добрый человек.

Бесшумно-невесомо хозяйка приблизилась. На высохшем, очень светлом ее лице, словно очищенном от земных забот, мелькнуло что-то похожее на испуг.