Сибирская повесть - [17]

Максим Петрович искоса взглядывает на меня и вдруг просто говорит:

- А мои ведь нашлись - Оксана с Галей...

Я словно от толчка вздрагиваю, в душе поднимается настоящая сумятица. Почему сейчас, а не раньше? Не может же столько валить жизнь на одни, пусть и крепкие плечи!

- Случайно узнал, что живы, - начиная волноваться, говорит Максим Петрович. - Понимаешь, как вышло...

Выпал у меня свободный час, пошел я пообедать, а Надя куда-то ушла с Сашкой. Прилег на кровать, дожидаюсь; по радио беседу для работников сельского хозяйства передают. И вдруг говорят: "Слушайте рассказ знатной свекловичницы колхоза "Червоный прапор" Оксаны Долпнюк..." Меня с кровати подбросило! Вскочил и, словно вон рыба, что на берег выкинули, хватаю воздух, а дышать нечем!.. Она, она, думаю! И фамилия девичья ее - еще как расписывались, осталась при ней: никого в роду не было, вот и жалко фамилию стало. Кругом тут у меня в голове все пошло. "Червоный прапор" это не наш колхоз; был вроде в соседней области такой, так как она туда попала? А может, померещилось, обознался?.. Потом опомнился, слушать стал, и тут кончают. Не сама она читала - диктор. И опять говорят: вы слушали выступление свекловичницы Оксаны Долинюк, и местность называют.

Точно - в соседней области. Ну, я и заметался! Ох, если б они, если б нашлись!.. Выскочил из дому - ив гараж.

"Давай, - говорю, - Митя, в город гони!" Примчал на главную почту, "молнию" дал. Поопасался из деревни посылать: сразу ведь все село заговорит. Назад едем, ворот рву - душно мне. Да тут и вспомнил: в той самой области, откуда Оксана Долинюк - моя, не моя ли - выступала, то ли тетка Окси какая-то дальняя жила, то ли сестра десятиюродная: слышал вроде когда-то. И опять мне в виски колотит: она! она!.. То огнем меня опалит, то как в прорубь сунут. Что ж, думаю, делать буду?

Сашку-то с Надей не брошу, прикипел к ним!..

Два дня ответа на телеграмму ждал - места себе не находил. Раз Наде ответил, что голова болит, второй, - она что-то неладное почуяла. "Максим, - говорит, - скажи правду: что с тобой?" Ничего, мол, погодп, за-радп бога, - и из дому бегу... На третий день с утра сижу в правлении, делаю что-то, - машина, слышу, под окном встала. Мало ли их у нас, а тут словно почувствовал - выглянул. Смотрю - такси, и выходит из пего моя Оксана, а за ней дивчина - не сразу и сообразил, кто... Веришь, как ухватился за стол, так чуть пальцы не выломал! И голос ее в конторе уже слышу, а сдвинуться не могу. Вошла, взглянула на меня, тихонько так: "Максимушко!.." Бросились они ко мне, обнял я их и все позабыл - что было, что есть, - все позабыл!.. А тут Надя в кабинет вошла. Встала на пороге и за косяк держится, белая... Вроде в сердце меня ударили. "Окся, - говорю, - прости, знакомься..." Наклонила она голову, а косы-то пополам с сединой заплетены. Одна только Галю, доню моя, смотрит и словно понять не может, словно в душу мне очами своими родными заглядывает: как же, мол, так, тату?..

Не таясь, Максим Петрович вытирает глаза, встряхивает головой.

- И пошли мы, парень, домой, через все сейо... Оксана с Надей идут, а я с дочкой. То вижу, какая она у меня большая да красивая стала, кофточка на ней белая, по-нашему, вишенкой расшита, то опять все ровно в тумане... В дом вошли, а на кровати Сашка спит - ручонки разбросал, и бровки его черные во сне шевелятся. Подалась Оксана, посмотрела на него и головой кивнула.

"Твой, Максимушка, - вижу". Говорит, и губы у нее дрожат...

Надя первая в себя пришла. "Ну, что ж, - говорит, - гости дорогие, умывайтесь с дороги, пообедаем... Устали, наверно, в поезде?" А Галю моя отвечает: "Летели мы, тату, на самолете..." И вот такая картина, представляешь?.. Сидим за столом, на столе закуски да выпивки, а мы ровно на вокзале поезда ждем: сложили руки на коленях и молчим... И опять Надя первая заговорила.

Строгая такая, бледная, а вроде спокойная: "Что же, - говорит, - Оксана Михайловна, ни я перед вами не виновата, ни вы передо мной. И Максим тоже перед нами не виноват. Так получилось. Любил он вас и любит".

Взглянул я тут на нее, а она меня глазами словно одернула: молчи, мол. "А первая, - говорит, - любовь не забывается. - И встала тут из-за стола. - Вот, - говорит, - и все. Не думайте, что легко мне это сказать, а надо..."

Сашка наш тут проснулся. Протер кулачонкамп глаза да ко мне на колени. Прижал я его к себе, матери не отдаю. А он огляделся, увидел у Гали моей вишенки на кофточке и к ней потянулся. "К тебе хочу", - лопочет.

Взяла его Галя на руки, смотрю, слезы глотает, а Сашке улыбается. Ровно солнышко в дождик... Тихо так в избе стало, один Сашка и лопочет, вишенки те пальцем трогает.

Тут Галю моя и спрашивает: "Мамо, когда домой поедем?"

У меня опять ровно горло перехватило... А Оксана посмотрела на нее, кивнула ласково. И говорит Наде:

"Спасибо тебе, добрая душа, за хорошее слово. И я тебе правду скажу. Вот как перед богом... Один он у меня был, один в сердце и останется... А сам-то пускай здесь живет. Дите-то совсем малое..." И заплакала тут. Тихонько, горько, одни только плечи и трясутся. Дочка к ней бросилась, я сижу - слова сказать не могу, располосовал бы сердце надвое! Дверь только, слышу, скрипнула, опомнился - Нади нет, и Сашку забрала... Уронил я голову, только и прошу: "Прости, Окся!" А она гладит меня по волосам: "За что, Максимушко? Видно, тебе два счастья на роду написано". Встала, чемоданчик свой раскрыла. "Угадай, - говорит, - какой я тебе подарок привезла? Всю войну ховала". И подает мне мою медаль "За трудовую доблесть"...