Сиам Майами - [49]

По будням кабаре, даже приглашая знаменитостей, оставалось полупустым. Этот вечер был исключением: в зале негде было яблоку упасть, возбуждение достигло предела. Кабаре штурмовала оживленная толпа. Женщины щеголяли вызывающими летними платьями от лучших портных; их кавалеры были сплошь шишками шоу-бизнеса. Новость достигла их ушей с опозданием, когда они уже собирались разъезжаться по домам или по излюбленным барам, однако молодчики, побросав дела, успели на развлечение, чреватое громким открытием. Они были готовы преодолеть любое расстояние ради того, чтобы стать свидетелями признания таланта, способного дать толчок их бизнесу.

Некоторые ветераны сперва не видели причин пересекать Гудзон, но стоило им узнать, что на встречу с новой певицей спешит сам Гарланд Твид, как они бросились к шкафам, чтобы побыстрее переодеться. Каждый позвонил первой пришедшей на ум женщине — чаще всего, несмотря на злоупотребление сексом даже в столь коротком телефонном разговоре, это были их жены. Цинизм, склонность к злословию и профессиональная ревность делали их идеальной аудиторией для подобного выступления. Если новая певица сумеет произвести на них впечатление, это послужит ей гарантией дальнейшего успеха. Они знали, что не подкачают, и только за одно это уважали друг друга.

Главный ресторанный зал вместил в этот вечер гораздо больше столиков, чем обычно. Опоздавшие сгрудились у изогнутой стойки бара.

Гарланд Твид, одетый в шелковый костюм со стальным отливом, восседал за столиком, зарезервированным Мотли. Спина прямая, грудь полна воздуху. Он не выдыхал воздуха, так как говорил тихо и глухо. Впечатление, что он вот-вот лопнет, вселяло в его собеседников ощущение, будто они ступают по раскаленным углям. Один лишь Валентино обладал способностью болтать с ним как ни в чем не бывало. Твид был покорен им.

Улыбка Твида напоминала нервный тик. Она появлялась в уголке рта, как будто его подцепляли за губу крючком, и тут же исчезала, сменяясь обычным брюзгливым выражением.

С ним пришли двое подручных: агент для связи с печатью, в белом костюме, и административный ассистент, в черном. Оба остались в баре, где сидели рядышком и помалкивали. Казалось, что они оглядывают зал, но на самом деле они не сводили глаз с Твида, который не обращал на них внимания. Все трое явились без жен, хотя были примерными семьянинами из пригорода. Этот вечер был для них слишком важен, хотя с виду казалось, будто они просто бездельничают, развлекаются без жен.

Рядом с Валентино сидел Додж. Мотли провел с ними некоторое время, а потом поднялся наверх в последней попытке принудить Сиам отпереть дверь. Между Валентино и Твидом располагался Барни. К их столику один за другим подходили люди, чтобы поприветствовать Твида.

— Привет, Гарланд! — звучало всякий раз вполне по-компанейски, однако никто не хлопал Твида по плечу, так как все знали, что он не любит, чтобы его трогали; никто не протягивал руку, так как все знали, он не терпит рукопожатий.

— Привет, Датч, — отвечал Твид тихим, невнятным голосом, который, однако, разносился достаточно далеко — потому, наверное, что все вокруг замолкали, стоило ему открыть рот. Говоря «Датч», Твид подразумевал известного гангстера времен «сухого закона» голландца Шульца — безжалостного бандита, в конце концов нашпигованного свинцом в ловушке, устроенной человеком, которого он считал своим другом. В голосе Твида не было иронии, и почти все воспринимали такое приветствие как дружеское.

Красотка с раскосыми глазами, бывшая любовница журналиста, распространяющего светские слухи, тоже сказала: «Привет, Гарланд». Ее тон говорил о том, что ему стоит только набрать номер ее телефона — и гарантирована бездна наслаждений.

— Привет, Датч, — ответил ей Твид, как любому другому.

Седеющий щеголь, бывший политический связной мафии, прибавил к приветствию вопрос: «Как дела?» Он имел отношение к игорному бизнесу в Нью-Йорке и Лас-Вегасе, но, когда ему хотелось по-настоящему рискнуть, вкладывал деньги в бродвейские мюзиклы.

— Привет, Датч, — процедил Твид, — прекрасно.

Перед Твидом стоял стакан с напитком «севен-ап», к которому он не притронулся ни разу за весь вечер. Твид начинал как провинциальный адвокатишка, но потом ему наскучили узость практики и банальность окружения. Он отправился в Нью-Йорк, чтобы сделать себе имя и расширить свой культурный горизонт. Вскоре крупнейшие имена шоу-бизнеса, делавшие аншлаги и в свое время заставлявшие его смеяться, плакать и аплодировать, перестали удовлетворять. Постепенно он начал ставить собственные бродвейские хиты. Серьезные критики не без оснований полагали, что по содержанию любой хит Твида никак нельзя считать выдающимся произведением. Сначала подобная критика лишала его сна, сейчас же он и в ус не дул. Он, как и любой неглупый человек, понял, что такое Бродвей. В редкие моменты праздности он даже получал удовольствие от невежества критиков.

Твид существовал на чужие деньги. Сам он по практическим соображениям денег не имел. Лично не вкладывал в свои постановки ни гроша. Он жил с удобствами, но не обладал достаточно крупным запасом наличности, чтобы рисковать. Слишком многие знаменитые менеджеры — так раньше именовались театральные продюсеры — обанкротились и сгинули. Твид был полон решимости не разделить их участи.