Швейцер - [15]

Гимназия, уроки, музыка, уроки, гимназия...

Однажды в солнечный мартовский день, когда ручейками сбегали с гор последние сугробы, Альберт сидел над учебниками и тоскливо смотрел в окно. Тетя Софи гладила. Они только что покончили с послеобеденным кофе, и теперь ничего не предвиделось больше, кроме уроков, уроков, уроков... Солнечные блики играли на потолке, отражаясь от уличной лужи. Альберт не поверил собственным ушам, когда тетя Софи вдруг сказала:

– Собирайся. Пойдем с тобой погуляем...

Они перешли по мосту через канал, в котором еще плавали льдины, потом стали взбираться по склону горы Ребберг. Альберт со страхом ждал, что тетя Софи скажет; «Ну, хватит, пошли домой!» Но тетя молчала, и они все шли и шли, пока не стало темнеть. Они почти ни о чем не говорили, но что-то переменилось с этого дня в их отношениях. Альберт понял, что у тети, которая была к нему так непримиримо строга, было чуткое сердце, которое может понять многое.

В эпизодах, рассказанных на кушетке доктора Пфистера, неожиданно оживает множество даже не до конца осознанных обид свободолюбивого ребячьего духа. В автобиографической книжке, написанной еще десятью годами позже, Швейцер формулирует свое позднее отношение к этому периоду жизни с жесткой четкостью взрослого: «Суровая дисциплина, которой я подчинялся в доме моего дяди и его жены... была для меня очень полезна».

Мало-помалу неуспевающий гимназист Швейцер входит в колею. Он приучается к ежедневным занятиям, приобретает упорство. Более того, он приобретает вкус к преодолению трудностей: ему даже нравится, если предмет поначалу ему не дается, если нужно применить упорство и силу.

Вдобавок им овладевает страсть к чтению. Воскресенье было в доме дяди днем отдыха. После утренней прогулки Альберту позволялось читать хоть до десяти вечера. Разреши ему тетя Софи, он читал бы всю ночь напролет. Если книга ему нравилась, он уже не мог остановиться, пока не кончит. Вначале он должен был хотя бы просмотреть книгу до конца и, если понравится, перечитать ее раз, другой, третий. В «Воспоминаниях» почти пятидесятилетний и вполне самостоятельный Швейцер отстаивает свою манеру чтения. Противницей ее была, конечно, тетушка Софи. По ее мнению, это было просто ужасно: то, что он глотает книги. Она считала, что здесь, как на городских магистралях, должно существовать ограничение скорости. Тетушка сама была любительницей чтения и, как бывшая учительница, считала себя специалистом в этой сфере. По ее собственному заявлению, читала она «для того, чтобы насладиться стилем, который играет весьма важную роль». В чтении она придерживалась обычных своих сугубо педантических правил. Читала она один час до ужина и два часа после ужина: ни минуты дольше. Она вязала, держа перед собой открытую книгу, и если достоинства стиля были особенно высокими, тетушкины пальцы, сжимавшие спицы, замедляли свой бег, как лошади, заметившие, что кучер замечтался (сравнение это принадлежит, по всей вероятности, зрелому Швейцеру, который был большой мастер по части сравнений и метафор). По временам тетушка невольно восклицала: «Ох, уж этот Доде!», «Ах, что за стиль у этого Терьо!» Читая «Семью Бухгольц» Юлиуса Штинде, тетушка смеялась так, что слезы текли у нее по щекам, но в положенный срок она захлопывала книгу, ни разу не опоздав даже на четверть часа, чем совершенно изумляла внучатого племянника.

Тетушка, конечно, пыталась воздействовать на его манеру чтения, пуская в ход то ласку, то сарказм, то власть. Все было напрасно. Альберт был убежден, что, «глотая» книгу, он имеет полную возможность разобраться в ее стиле, и, если он испытывал побуждение перескакивать через целые страницы, он приписывал это дурному стилю автора. И наоборот. Впрочем, он не высказывал этих своих мыслей при тетушке, потому что от нее зависело, разрешить ему читать еще пятнадцать минут пли не разрешить.

Только через три с лишним десятилетия он высказал свою точку зрения и подчеркнул при этом, что не так легко поколебать человека в его внутренней природе и характере. Что ж, и десяти– и двенадцатилетний человек, без сомнения, имеет свою «внутреннюю природу» и сложившийся характер, что бы ни думали о нем педагоги и родственники.

Независимо от своих гимназических успехов, Альберт стремительно растет в эти годы. Книги, новые знакомства, новые впечатления и главное – размышления над всем прочитанным, увиденным, услышанным. В доме у дяди жила фрейлейн Анна Шефер, учительница женской школы, тоже пасторская дочка, существо очень разумное и доброе. По признанию Швейцера, она больше сделала для его воспитания, чем сама предполагала.

Он бывал в доме у своего одноклассника Эдварда Остье.

Мать Эдварда, фрау Остье, была женщина незаурядного ума и такта. Исключительно начитанным и образованным человеком был пастор Матью, отец другого одноклассника, в доме которого Альберт тоже часто бывал. Хотя тетя Софи не любила, чтоб мальчик «околачивался без толку» по гостям, в эти два дома она ему разрешала ходить. Позднее, когда по средам и субботам Альберта стали отпускать одного на прогулки, он уходил в горы. Оттуда, из прекрасного горного одиночества, он с тоской смотрел на знакомые вершины родной Мюнстерской долины. Во время этих прогулок Альберт часто встречал пожилого человека, энергично шагавшего по дороге. Человек держал за спиной шляпу, и его седые волосы развевались по ветру. Альберт видел его на кафедре во время проповеди и потому сразу узнал в нем мюльхаузенского пастора и довольно известного эльзасского поэта Адольфа Штребера. Они стали раскланиваться и однажды даже разговорились. С тех пор они часто возвращались вместе, и сердце Альберта переполнялось гордостью, потому что он шагал рядом с настоящим, живым поэтом.