Схватка в западне - [8]

Однако Кормилова хватило ненадолго. Хотя он и не выглядел сильно опьяневшим, хмель все же делал свое дело. Его развозило. В движениях появились нерасчетливость, порой даже сумбурность. Сабельные удары становились все менее резкими.

Но и Тулагин иссякал. Кормилов в одном из удачных бросков слегка рассек и без того раненое плечо Тимофея и теперь норовил достать до шеи, цинично скалился, приговаривая:

— Береги голову.

Тимофей еле держался, бился на последнем дыхании. Ослабевшее тело судорожно дрожало, немочь валяла его. Он понимал, долго ему не противостоять есаулу, и поэтому решился на рискованный шаг. Тут одно из двух: или он Кормилова, или тот его.

В бою под Оловянной Тимофей однажды пошел на такой риск. Случилось так, что его сотня оторвалась от полка и оказалась в самой гуще двух эскадронов харчен[4]. Сабельная стычка была жестокой. На каждого красногвардейца приходилось по нескольку харчен. Тулагину тогда досталось сразу три трудных противника. От двоих он отмахался сравнительно легко, а вот третий, этакий дюжий, с волчьей образиной детина, вконец измотал его. Вот тут-то Тимофей и применил против него удалую хитрость. В мгновение ока он перекинул шашку из правой руки в левую и молниеносно нанес удар по врагу оттуда, откуда он не ждал его. Это было крайне опасно. Переброска в бою сабли из одной руки в другую — не игра на цирковой арене, здесь нет страховки от случайного срыва: не поймал оружие, прощайся с жизнью.

В том, прошлом, бою под Оловянной Тулагин отважился на этот рискованный трюк, будучи крепок, здоров, охвачен азартом общей отчаянной драки. Сейчас же он был почти полностью обессилен. К тому же со всех сторон его окружали белоказаки.

И все-таки рискуй, Тимофей, семи смертям не бывать!

Он собрал всю свою волю, спружинился, выкрикнул: «И-и… мать!» — и широко замахнулся на есаула. И в тот же миг сабля как бы неловко вылетела из правой руки Тулагина, он отпрянул от нее в сторону. Казалось, что был роковой конец. Кормилов на секунду опешил. Именно это и нужно было Тимофею. В следующий мир он проворно поймал саблю левой рукой и рубанул есаула наискосок, чуть ниже шеи. Второго удара не потребовалось: Кормилов свалился наземь.

Первым кинулся к упавшему есаулу поручик Калбанский. Но полукольцо казаков не шелохнулось, все оторопели от неожиданного исхода поединка.

— Помогите же мне! — вскричал поручик, тщетно пытаясь поднять с земли окровавленного Кормилова.

Белогвардейцы опомнились, бросились ему на помощь.

Воспользовавшись этим, Тимофей подбежал к державшему под уздцы есаулова жеребца коноводу, с маху оглушил его тупой стороной шашки, вскочил в седло. «Вынеси, милый», — прошептал он, низко припадая к гриве лошади.

Семеновцы вспомнили о Тулагине, когда он был уже на середине площади. Суматошно захлопали выстрелы, несколько пеших пустились в погоню.

Еще когда конвоиры выводили Тимофея из атаманского флигеля, он обратил внимание на то, что сразу за задами шапкинского подворья лежал желтый луг, за ним густой ерник, переходящий в сосновый бор. Теперь, когда он мчался по площади, мысль его блеснула счастливой зарницей: спасение — в ернике.

Тимофей пришпорил жеребца, направив его прямо на забор атаманского двора.

Кто-то из белоказаков заорал караульному у флигеля:

— Бей его!

Караульный вскинул к плечу винтовку, выстрелил. Пуля секанула Тулагина по боку, точно нагайкой. Ожегшая на мгновение боль мельком отразилась в сознании: «Неужели попали?» Но тут же — успокоительная мысль: «Чепуха, слегка царапнуло». Понять, насколько серьезно ранение, было некогда — впереди вырастал фасад дощатой ограды. Тимофей рванул на себя повод, дал шенкеля жеребцу — лошадь в длинном прыжке перелетела изгородь.

А на площади кричали:

— Пулемет давай!

— Пали по нему!.. Счас в ернике скроется…

Другие вопили в отчаянии:

— Куда палить?! В белый свет…

— На конях надо в погоню…

Атаман Шапкин бегал по крыльцу флигеля и выкрикивал обалдело:

— Держи его! Держи! Ой, беда какая!.. Уйдет же, уйдет…

* * *

Как Тимофей оказался здесь, на этом болотном лугу? Ведь когда он вырвался из когтей белых, жеребец есаула понес его в сопки.

Помнится, лошадь с ма́шистого намета перешла на мелкую рысь, а затем на шаг. Тропа все выше и выше поднималась по косогору. Тимофей почувствовал в боку сильное жжение, Неужели караульный у атаманского флигеля не пустяшно-таки подстрелил его? По тому, как левая пола френча насквозь пропиталась липкой слизью, он определил: рана давно кровоточит. Не останавливаясь и не слезая с коня, Тулагин, превозмогая боль, разорвал низ нательной рубахи на узкие полоски, связал их и несколько раз перепоясал себя. Устал. Появилось головокружение. Деревья, тропа начали двоиться, расплываться перед глазами… Последнее, что более-менее ясно запечатлелось в его памяти — лиственница чуть в стороне от тропы, большая, расколотая надвое.

…Прикидывая по склонившемуся к западу солнцу, Тулагин заключил, что с момента, как он ускакал из Серебровской, прошло, пожалуй, полдня. Однако приближения вечера еще не предвещалось.

Тимофей задавал себе вопросы. Насколько опасно для него ранение? Далеко ли белые? Что за заимка с колодезным журавлем виднеется за болотом? Куда делся кормиловский жеребец?.. Ответов на них не было. Да и откуда найтись им, если весь мир для Тимофея сейчас вмещался в узкую полоску между болотной травой и щербатой чертой горизонта.