Схватка - [8]

Кроме красивого лица и точеной фигуры, у Сони был и отменный голос. Певунья и только! Она пела на маевках, на вечерах в нардоме, пела в праздники и в будни. Много песен у Сони — и про любовь, и про тачанку, и про полюшко-поле...

А парни, парни с ума сходили, изо всех сил старались завоевать расположение Сони, но она ни на какие ухаживания не реагировала. Не потому, конечно, что неприступной и гордой была, нет, просто ее пора еще не пришла, и оттого ко всем была одинаково расположена. А Гришку Баглея, дурня, который напьется и рукам волю дает, отчитывала по всей девичьей строгости.

Но вот Гришка власть заимел и решил поизмываться над Соней. Ворвался к ней в дом и учинил на глазах у тетушки Ханы насилие: над девичьей честью надругался, пьянчуга. Потом на улицу Соню вытолкнул, связал ее руки длинной веревкой и, сев на коня, помчал галопом по улицам райцентра. А Соня, привязанная к седлу, босая и обнаженная до пояса, обливаясь слезами, сначала бежала что есть сил, потом, совсем обессилев, упала наземь, но Гришка лишь хохотал и пришпоривал коня, волочившего по брусчатке Соню. А в комендатуре, куда садист-полицаи доставил комсомолку, вконец замучили ее. Все допытывались от Сони выдать тех, кто написал на виселице «Для вас, фашисты!». Но она молчала. И молча скончалась. Не стало и тетушки Ханы: сердце не выдержало.

Когда Михась кончил горестный рассказ про Соню-мученицу, тишина надолго поселилась в избе. Окаменело сидели на лавке и дед Рыгор, и Емельян, а по лицу Олеси катились слезы.

Емельян, опершись о стол, приподнялся и, прихрамывая, подался к выходу. Побыть наедине надобно ему, посоветоваться кое в чем с самим собой, ибо понимал, что услышанное от Михася требовало от него не столько возмущения и негодования, — это чувство рождалось в нем само собой, — а действий. Но каких — вот вопрос. Поэтому и вышел из избы на волю, в лес. Проковылял метров с полсотни от крыльца и, заметив обросший мхом пенек, присел на него. Расстегнул ворот гимнастерки, положил у ног автомат и машинально как-то рука потянулась в карман за карточкой. Знал же, что нет ее там, а шарил, искал... Перед глазами резко шевельнулась трава. Пригляделся Емельян и заметил пичугу — птичку с яркой желтенькой головкой. Выбежала она из высокой травы и остановилась прямо перед ним. Потом, испугавшись, отскочила в сторону.

— Не бойся, дурашка, не трону, — сказал Емельян и увидел еще одну птичку, такую же крохотную, как и желтоголовая, но с еще более ярким оперением: серые крылышки оранжевыми перышками украшены. Обе вспорхнули и сели рядышком — крыло в крыло — на ветку молодой березки.

Пичуги заворожили Емельяна. Он наблюдал за ними и любовался, как они жались друг к дружке, как клювами, словно целуясь, соприкасались... И представилось ему, будто это совсем и не птички, а он, Емельян-ухажер, и Степанидушка-невеста. И на ум пришло все что было с ними. Как познакомились на танцах в нардоме. Смешно, правда, он танцульки за версту обходил — не умел вальсировать, а тут вдруг заглянул. И девушку-незнакомку впервые увидел: приезжая, видать, — и голова закружилась... До самого последнего прощального вальса стоял у дверей и видел только ее одну, а она как ни в чем не бывало кружилась, смеялась. Клял он себя за свою неуклюжесть, что не может запросто подойти и пригласить на танец прелестную незнакомку.

Но все-таки знакомство состоялось. У выхода из нардома, когда смолкла музыка, смело подошел и сказал: «Первое место — вам!». Она удивленно взглянула на него: «Мне? За что?». Он тут же выпалил: «За все... И за танцы тоже...» Так, слово за слово, он оказался рядом с ней на пустынной улице, проводил до самого ее дома...

Через неделю сыграли свадьбу, на которой он, Емельян, стыдно вспоминать, впервые в жизни на радостях, подбадриваемый разудалым соседом: «Пей до дна!» — опорожнил вдруг стакан водки и был готов. Кое-как вышел на улицу и у крыльца, где с незапамятных времен лежала толстенная колода, лег на нее и мертвецки уснул... А когда открыл глаза, увидел Степанидушку: она сидела на краешке колоды у его головы и молча гладила ему волосы. «Ничего, пройдет, — говорила она. — На-ко попей водички колодезной... Полегчает...» И полегчало. Не от водички, а от ее нежных рук и добрых слов...

Эх, память-память, вон куда далеко-далече ты увела бойца-горемыку. Война кровавая землю рвет, людей убивает, а ты, память, будоражишь сердце былым, отчего горестный комок к горлу подкатывает и хочется по-волчьи выть, потому как обидно и больно, что доброе и светлое где-то осталось за туманным горизонтом, а беда да горе — вот они, рядышком. Отчего так? Почему бы людям, разноязыким и разноплеменным, не жить в согласии, в мире? У каждого есть крыша над головой, есть отец и мать, жена или невеста — ну и живите себе! Так нет же, на чужое тянется кровожадная рука...

Клювастая ворона, откуда ни возьмись, села на ветку рядом с птичками и так каркнула, что бедные малышки от испуга вспорхнули и укрылись в лесной чащобе.

Емельян-воин тоже пока в укрытии пребывает, а пора бы и браться за оружие. Пора!

Беспокоила Емельяна Олеся. С ней в паре не навоюешь, значит, надо сначала надежно пристроить ее, а уж потом искать свой боевой рубеж. И решил Емельян идти в Поречье на поиск Олесиной матери и бабушки. Рисковый, конечно, шаг, но необходимый. Сумел забрать дитя из дома, сумей возвернуть его.