Схватка - [5]

Хотя Емельян еще не знал, кто этот старик и что таится в лесной избушке, но у него на сердце сразу полегчало: все-таки живой человек был рядом...

Возвратился Емельян к Олесе, и, когда она чуть приоткрыла глаза, он, присев к ней, рассказал о таинственной избушке и старике.

— Вы с ним познакомились? — спросила Олеся.

— Нет. Я не подходил к нему... Давай вставай, и мы вместе пойдем знакомиться.

Старик угрюмо встретил пришельцев. На всякий случай топор при себе держал, а глазами прощупал всего Емельяна: и автомат, висевший спереди на шее, и петлицы на гимнастерке, и левую ногу, согнутую в коленке. И девчушку-спутницу тоже косым взором оглядел. Емельян же залюбовался бородой старика: больно знакома она ему была... Ну да, как у Льва Толстого. И лоб большой, только вот нос не толстовский — тонкий, с горбинкой, но борода точь-в-точь как у Льва Николаевича. И лежала она на стариковской груди веером.

— Служивый? — был первый вопрос старика.

— Красноармеец, — ответил Емельян и, чтоб сразу ясна была старику ситуация, добавил: — От немцев ушли...

— Не брешешь?

— Какой мне резон врать-то?

— Всяко, брат, бывает... Тут один приходил... Я его накормил, обогрел, а он, туды его, дезертиром оказался.

Емельяну по душе пришлись стариковы слова: значит, свой он человек, коль не одобряет дезертира.

— Нет, отец, я от фронта не бегаю, — выложил наболевшее Емельян. — Мне бы побыстрее узнать, куда он удалился, и я его достану...

— О, мил человек, далече, видать, тебе топать придется.. Слыхал я, что немец уже Мозырь взял...

Старик хотел еще что-то сказать, но мысли его оборвала пальба, донесшаяся издалека, и он насторожился. Олеся прижалась к Емельяну.

— Это в Поречье палят, — сказал старик. — Немец лютует...

Поречье... Это же та деревня, в которую немцы приволокли Емельяна в мешке и откуда он вместе с Олесей сбежал в этот лес. А теперь там стрельба... Неужели он тому причина?.. И Емельян рассказал старику обо всем, что с ним случилось вчера на лугу у реки Птичь, и о том, как он очутился в лапах у немцев, как оказался в доме Олесиной бабушки Анны и, конечно, как Олеся помогла ему выбраться из мешка.

— Так вы же герои-храбрецы, — восхищенно произнес старик. — А я, дурень, допрос вам чиню. Заходьте в хату, гости добрые.

Хата — лесничья избушка — встретила гостей прибранной. Пахла свежей побелкой печка, уютом веяло от стола, накрытого чистой домотканой скатертью, а лавки, прикрепленные к стенам избы, были выскоблены до блеска. Справа — от стены до печки — возвышались нары, покрытые стеганым одеялом, сшитым из разных цветных ситцевых лоскутков.

Емельяна поразила картина-портрет, занимавшая самое почетное место в избе — угол за окном, то самое место, где обычно в иных крестьянских избах висят иконы. На картине изображен был старик в белом картузе на голове и с косой в руках. «Неужто хозяин?» — подумал Емельян и подошел поближе к картине. Не может быть, это же отпечатано в типографии. Кто-кто, а Емельян, типографский печатник, хотя и районного масштаба, знал толк в полиграфической продукции. Старик хозяин, уловивший удивленный взгляд служивого, произнес:

— Это Лев Николаевич на покосе. Художник Репин, слыхал небось такого, рисовал... Сын мой купил в Минске, а я смастерил раму... Отчего, спросишь, мил человек, поселил я Льва Николаевича в своей хатке? Отвечу. Думаешь, потому что с Толстым бородой схож? Нет. Зачалось это от рассказов Михася, сына моего. Привез он мне картину и давай про жизнь Толстого всякие истории сказывать, про его писательство, про доброту, хотя и графского роду. И подумал я: вот это человек, добродей... Ну, вот так мы и побратались. Живем вдвоем ладом, не ссоримся... Я и книжки его читаю, благо теперь грамотный — ликбез прошел... Я и по-русски говорить научился у него, у Толстого.

— Как это? — заинтересовался Емельян.

— Очень просто. Читаю только его русские книги. Так мне мой Михась посоветовал. Он мне и привозит их из города.

Старик Рыгор, так звали хозяина лесной избы, усадил ранних пришельцев за стол и угостил чем бог послал. Гости, основательно изголодавшиеся, особенно Емельян, ели с превеликим удовольствием все, что ставил на стол хлебосольный хозяин. А еда была действительно царская. Емельян и не припомнит, когда и где его потчевали подобными блюдами: маслята собственного засола, да такие малюсенькие, что вызвали восторг Олеси; соленые огурцы, капуста; из печи чугунчик, в котором всю ночь, как сообщил дед Рыгор, томились драники. Это блюдо Емельяну неведомо было, отродясь не слыхал он про него. Даже его Степанида, на что мастерица вкусно готовить, и та наверняка удивилась бы рыгоровым драникам. От них шел прямо-таки пьянящий аромат.

— Драники — еда не ахти какая: бульбяные оладушки; но со сметаной или с конопляным маслом — объедение, — сказал хозяин, ставя на стол глиняную мисочку с маслом из конопли, и, будто показывая гостям, как это делается, взял драник, сложил его лопаточкой и макнул в темно-зеленую густую жидкость.

— Справедливы ваши слова, — подтвердил Емельян, когда отведал драник с конопляным маслом.

Все то, что было на столе, да и порядок в избе, вызвало у Емельяна такое ощущение, будто здесь владычествует рука женщины, ладной, вроде его Степаниды, хозяйки, и он напрямую спросил об этом Рыгора. Старик, копошившийся у печи, взглянул на Емельяна и ответил: