Схватка - [2]

Механик-водитель, будто угадал Емельяновы намерения и, упреждая действия русского, завертел танком. Машина, вдавливаясь траками в луговой грунт, казалось, вот-вот ухватит Емельяна и расплющит.

Емельян не давался бронированному чудовищу. Пристроившись к вражьей пляске, он вертелся юлой, приближался к корме танка. И наконец выскочил. Свалился в какой-то окопчик, а показалось, что в бездну провалился...

И вот очнулся. В голове гудело, подташнивало, хотелось так глубоко вздохнуть, чтобы свежим воздухом прочистить все свое нутро, которое, как казалось Емельяну, забито чем-то тяжелым и горьким. Но глубокий вдох не давался — болела грудь.

А ноги? Качнул правой ступней — ничего, работает, а левую не сдвинуть. Приподнял голову и увидел: трак придавил ступню. Вот оно что — никак вражий танк развалило... Оглянулся Емельян и увидел метрах в двадцати от себя омертвелую немецкую броню, ту самую, которая ползла на него. Башню свалило набок, а от гусениц ничего не осталось, только кругом валялись траки. Несколько лежало рядом с Емельяном. Какой-то из них, наверно, и стукнул в грудь, а другой — ногу повредил.

Из чрева покалеченного танка полз дым.

Емельян попытался высвободить ногу из-под трака: потянулся всем телом и сразу обмяк от боли.

Отпала всякая охота двигаться. В таком положении боль утихала, и ему казалось, что она вот-вот должна покинуть его, не ранен ведь, а просто ушибло, да и малость контузило, отчего, видать, и сознание на какое-то время потерял. Это точно, а то бы видел или, по крайней мере, слышал бы, как грохнуло по танку.

Но сколь ни лежи, а вставать надо. Нужно товарищей найти, лежат где-то рядом, может, даже кто-либо еще живой и ждет помощи... И себя определить надо: в какую сторону подаваться — где свои...

И вновь до Емельяна докатились обрывки каких-то странных звуков. Дышать перестал — напряг слух. Крикнуть, что ли? Нет, надо подождать.

Емельяна ударила по сердцу лающая речь...

2

Немец-очкарик тыкал в Емельяна длинной палкой. Приказывал встать.

Емельян глазам не верил: неужели попался? Нет, пусть лучше на месте прикончат — Емельян ни за что не встанет.

Немец разозлился: губы затряслись, побагровел нос-коротышка, и начал он бить лежачего палкой по лицу.

Подошел еще один фриц — краснощекий и губастый, с мешком за плечами. Мародер, конечно, как и очкарик. Оба промышляли на поле боя — обирали наших убитых. Вот мразь!

Кто сказал: лежачего не бьют?.. Выходит, бьют, да еще как бьют!

Емельян на ногу показал: не могу, мол, встать... Как же им объяснить? Напряг память — учил ведь когда-то их язык... Вспомнил: «нога», кажется, «фусс». Так и выпалил: «Фусс...» А «болит» как сказать? Хрен их знает...

Немцы поняли, что русский жалуется на ногу. И тут очкарик с размаху пнул носком сапога как раз по больной ноге, а губастый в грудь каблуком стукнул. Емельян всем телом вздрогнул и ушел в беспамятство. А когда опомнился, понял, что его обшаривают. В руке очкарик держал снимок. За месяц до войны сфотографировался Емельян со Степанидой и детишками. Специально из Истока в Свердловск приехал и на улице Малышева отыскал фотоателье, в котором пожилой фотограф старательно усадил всех четверых перед большим черным аппаратом и, указав Степашке и Катюшке на глаз-объектив, откуда должен вылететь воробушек, навечно запечатлел на карточку Емельянову семью.

А когда на войну уходил, карточку положил в карман и сказал: «Теперь вы всюду со мной рядом будете...»

Где бы ни был Емельян: ехал ли в теплушке на фронт или рыл окоп — обязательно потрогает рукой карман. Это у него называлось «проведать своих». Когда наступал перекур или выпадало затишье, он отворачивался и, прячась, любовался карточкой. В эти короткие минуты Емельян блаженствовал, он будто даже забывал про свою нелегкую окопную жизнь. Но такие минуты мгновенно обрывались то командой, то появлением противника. И фотокарточка снова ныряла в карман...

А сейчас немец сквозь очки долго и пристально всматривался в лица русских. Потом зло ткнул в снимок пальцем и положил его в свой карман.

А Емельяна затолкали в мешок и веревкой обмотали. Потом подвесили на длинную палку и понесли.

Ну вот, стало быть, он пленный! Жутко стало: несут как убитого кабана с охоты...

Обида и злость — все смешалось в Емельяновой душе. Он мысленно клял себя, что дался им... А что он мог? В беспамятстве его скрутили.

Как подло получилось! Война всего-то два месяца бушует, а вон сколько ему пришлось уже хлебнуть...

Невзгоды начались под Пинском. Поначалу все было ладно: окопался, винтовку на бруствере окопа приладил да самокруткой всласть затянулся — и был готов к бою. Но все по-иному закружилось. Откуда ни возьмись, командир взвода с пакетом и не кому-нибудь, а Емельяну пакет подает и велит комбату вручить. А где комбат — взводный точно не знает, вроде вон в том лесочке, что за ржаным полем должен быть. «Найдешь!» — сказал Емельяну, и весь разговор.

И Емельян рванул в тыл. Подумал: тут поспокойнее должно быть. Сначала, когда по-быстрому двигался ржаным полем, так оно и было — тишина кругом, даже слышно было, как где-то высоко в небе жаворонок в охотку насвистывал. А потом неожиданно воздух наполнился свистом, от которого вздрогнуло все поле. Емельян свалился на землю и так притаился, что даже дышать перестал. Вокруг него бушевал огненный смерч — рвались мины, снаряды... Емельян подумал: каюк, живым не выбраться отсюда... А как же пакет? Телом своим накрыл: донесение должно быть в целости... И не вспомнить, как выбрался он из этого пекла. Но пакет доставил. А нынче неужто конец пришел? И самое ужасное, что он совершенно бессилен что-либо предпринять: сознание меркнет от обиды и боли.