Шварце муттер - [7]

- Под землею, что ли? – переспросила дама. Иван кивнул, спрятал за пазуху кошелек и принялся заворачивать икону обратно в рогожку.

- Вот ты с кем снюхался! – восхитилась дама, - Ай, молодечик! И не хлопнут меня у вас в катакомбах, Ивашечка? Всю такую богатую и беззащитную?

- Не беспокойтесь, хозяйка, - значительно отвечал Трисмегист, он уже спеленал икону и приготовился прощаться, - Ни вам, ни другим господам, что пожелают в часовню наведаться, никто зла не причинит. Под землею люди не те, что в подворотнях – слово держат, а у меня с ними крепкий уговор. Приходите, не бойтесь. Как обустроюсь – дам знать, и сам вашу светлость лично провожу.

- Что ж, прибегай за мною – как устроишься, - дама цапнула рукой в перчатке звенящую кольчугу и устремилась вверх по лестнице, - Ступай, Иван, спасибо за службу!

- А ручку, ручку-то облобызать? – подался было за ней Трисмегист, но сверху долетело до него нежнейшее:

- Обрыбишься!

Иван спустился к черному ходу, помахал растяпе-сторожу и пошел прочь по заснеженному белому саду. «Какой садик лохматый, совсем не барский» - думал монах о новомодном английском саде, заведенном англоманом Лопухиным, князем, хозяином дома и супругом прекрасной грубиянки. Английские сады только-только входили в моду, и были в Москве экзотикой и эпатажем, но князь Лопухин обожал – эпатаж. Как бы дорого ни приходилось за него расплачиваться.

С семейством князей Лопухиных Трисмегист познакомился девять лет назад, в Охотске. Они были ссыльные, он – арестант. Когда умер малолетний наследник, царевич Петр Петрович – камергер Лопухин в церкви на отпевании ребенка имел дерзость острить и даже – хохотать. Эпатаж – как он есть, в полном великолепии, и все-все фраппированы…За тот превосходный эпатаж князюшка бит был батогами, и сослан в Охотск, вместе с молодой женой и новорожденным сыном. Впрочем,ссылка не научила камергера уму – и в Охотске был он все тот же наглый, гоношистый, скандальный и глупый мажоришка. Никто с ним толком не считался. А вот юная жена его…

Помнил Трисмегист их самую первую встречу – как вчера дело было.

Лопухинская дворня была под стать своему господину – скандалисты, пьяницы, а кое в чем и превзошли своего хозяина – оказались еще и ворищи знатные, тащили все, что под руку попадет, как сороки. Арестантам охотским было вдвойне подобное обидно – это волка ноги кормят, а собаку должен кормить хозяин. А тут псы смердячие разлакомились – на чужую добычу… И, конечно же, настал неизбежный час расплаты – арестанты подстерегли обидчиков неподалеку от лопухинской избы, и вот-вот должно было свершиться возмездие. Сам князь Лопухин издалека, с крылечка, наблюдал, как охаживают дрынами его лакеев, да робел вступаться. Смотрел – так пастух с холма любуется на то, как волки дерут его стадо.

- Брысь! Разбежались к хуям! Попа к попе – кто дальше прыгнет! – молодая княгиня по рождению была немка, и по-русски говорила так, что не каждый разберет. И по-русски – она больше ругалась. Но доходчивости ее словам добавляло вскинутое – с несомненной сноровкой – охотничье ружье.

- Как скажешь, барыня, - арестанты побросали дрыны и медленно, чтоб не показывать бабе своего страха, вразвалочку побрели восвояси. Побитая дворня, охая, поползла к дому. Княгиня опустила ружье и вдруг вслед арестантам крикнула по-немецки, и синие глаза ее вспыхнули:

- Эй, мизерабль! Ты – Борька Кольцов? Тетенькин егермайстер?

Трисмегист остановился, повернулся кругом, но отвечать не спешил. Когда-то давно, до ареста, был он и вправду Борька Кольцов, да только имя его на этапе стерлось, потерялось, растаяло, как дым. Стал – Иваном. И был он, конечно, у бывшей матушки-царицы не егермайстер никакой, самый обычный егерь…

- Так ты – Кольцов, парень? Только здорово же похудел…

Трисмегист кивнул, набычившись, и чуть попятился, словно собирался сбежать. Княгиня взяла из-за пояса варежку, надела на красную зябнущую руку. Русский тулупчик на ней перевязан был так здорово – и двух княгинь можно было в него завернуть, такая уж тонкая была у этой дамы талия.

- Пойдем со мной, посмотришь, у этого ружья курок туго ходит. Я знаю, ты умеешь ружья чинить, а у меня дома – все дураки, - ласково попросила княгиня, все еще по-немецки, по-русски она тогда еще плохо знала, разве что ругалась задорно, - Пойдем, Борька.

Борька выходил у нее по-немецки – как Бурка…

- Только я теперь Иван, барыня, - поправил ее Трисмегист, и княгиня легко согласилась:

- Что ж, Иван так Иван.

Трисмегист потом уж и не удивлялся – как сочетаются в этой невероятной женщине аристократическая тонкость и звенящая, восхитительная вульгарность. Гибкая, как плеть, синеглазая принцесса, в пуховом платке и русском тулупе – она повелевала, и распоряжалась, и все это – отборным матом пополам с трескучей немецкой руганью. Осанка герцогини, манеры прачки. Молодая княгиня была напориста, и решительна, и умела себя поставить – даже бывалые арестанты внимали ей с почтением. И делали вид, что слушаются.

И была она – доверчива, добра и глупа. Это проступало чуть позже, когда морок слепящей ее красоты отпускал. Но Трисмегисту княгиня нравилась именно такою – сквернословящая богиня, игра природы. Он с удовольствием притворился, что служит ей – тем более сейчас, когда богатство и сила в полной мере вернулись к госпоже Лопухиной. И прежними остались разве что наивное ее сквернословие и магическая хищная красота.