Шварце муттер - [31]

- Версальская опера, «Триумф Вакха и Ариадны», год одна тысяча шестьсот семидесятый – от рождества Христова, - ответствовал Гросс, - Мне поручено максимально скопировать изображенную здесь сцену, но я опасаюсь – сделаться невольным убийцей для наших статистов.

- И станете – если не продумаете как следует крепеж, - предрек Петер, поднося гравюру к самым глазам – он был близорук, - Художник дурак, смотрел оперу невнимательно. Подобные ремни – верная смерть, тем более в движении, здесь нужны такие шлейки, как делают для болонок. Болонкам тоже сворачивает шею обычный ошейник – и вам следует поучиться, как делать пятиточечную безопасную шлейку, у скорняков, что их производят. Впрочем, я сам зарисую для вас, дайте только, возьму перо, - и Петер, увлекшийся уже предполагаемыми ангельскими шлейками, убежал в кабинет за чернилами и пером.

- У нас ставят «Триумф»? – уточнил у Гросса тем временем Яков, - Я полагал, что ноты утеряны безвозвратно, и после провала эту оперу уже не поставить…

- Да какое… - вздохнул пренебрежительно Гросс, - У нас только декорация от «Триумфа». Ставим «Нерона», тоже провального. «Любовь, приобретенная кровью и злодейством». Бог даст, премьеру покажем к тезоименитству, если тенор не запьет и балерины не забеременеют – этих только-только понаберут из деревенских – через месяц уже все брюхаты, как кошки, - бледный Гросс красиво зарозовелся, - Таков уж наш руководитель – у него подобные вещи выходят на раз…

- Рене Левенвольд? – догадался внезапно Яков, - Церемониймейстер? Он же обер-гофмаршал, курирует все придворные постановки.

- А кто же еще, - пожал плечами инженер, - Ему из Дрездена одна из его прежних обоже – они везде у него – передала с оказией гендельские ноты – и вот, изображаем уже третью неделю, пародию то ли на Версаль, то ли на оперу Августа Сильного…

Вернулся Петер, с чернильницей и пером, и принялся вдохновенно чертить на листе на обороте гравюры – схему шлейки.

- Нет! – всплеснул руками Гросс, - Это редкая гравюра, мне за нее голову снимут. Возьмите другой лист…

- Поздно, - констатировал Петер, - Я уже закончил. Могу подписаться под рисунком – как на рецепте.

- Не стоит, - убитым голосом отвечал инженер, - Сколько я должен вам за консультацию, доктор?

Лицо его разом сделалось мышиным, серым и скучным, и Петер спросил с жалостью:

- Неужели ваш начальник столь суров, что прибьет вас за этот лист бумаги?

- Он не дерется, - с вялой улыбкой отозвался Гросс, - Но лучше бы дрался. Оплеуха предпочтительнее – всех тех обидных определений и сравнений, что теперь меня ожидают.

- Я сделаю вам скидку за порчу гравюры, - попытался смягчить его горе Петер, - И возьму с вас двадцать копеек вместо сорока. И, если понадобится – готов ответить перед вашим начальством, за то, что разрисовал листок.

- Не нужно. Вам потом еще жить и жить – с теми эпитетами, которыми вас наградят. А я и так уже знаю – что я рыжая безмозглая прокислая арестантская запеканка.

- Так зовет вас ваш патрон? – рассмеялся Яков.

- Так меня назвали, когда я предупредил, что задник у сцены станет заваливаться при попытке «сделать, как в Версале» - и он завалился, и почти на самого обер-гофмаршала. В Измайлове не сделаешь как в Версале, просто оттого, что Измайлово – оно совсем не Версаль.

Яков вспомнил Измайлово, вспомнил Версаль – который он тоже видел, сопоставил и понял, что нет, Измайлово ну никак не Версаль. Инженер рассчитался и укатил с испорченной гравюрой навстречу порции унижений, Петер – отправился на службу в госпиталь, а Яков – полетел к вершине своей карьеры.

Дом великолепного светского льва – и окружали призрачно-белые мраморные львы, на ограде, и на лестнице, и возле каретного разворота. Смотрели на визитеров пустыми выпуклыми глазами. Якову запомнились их собачьи тела и человеческие носы – явно скульптор не то что не видел живого льва, даже нетвердо его себе представлял.

Якову совсем не пришлось томиться в приемной – будущий патрон уже ждал доктора в своем кабинете. Римский стиль декора, тревожные изумруд и киноварь – таково было убранство графских покоев. Сдержанная роскошь, холодный шик. Дорический ордер, гобелены, оленьи головы, картины Каравака…

- Я слышал, что измайловский пациент твой поправляется, - вместо приветствия произнес ландрат голосом глубоким и гулким, словно колодезное эхо. Таким голосом хорошо орать команды на плацу перед полком, - Твой дядя не зря нахваливал твои таланты.

Граф Левенвольд-первый, или старший, сидел в кресле в длинном халате, затканном драконами и чудовищами, и в серебристых персидских туфлях. Аспидные кудри его, поутру пока еще не напудренные, змеино вились по плечам, и темный шрам отсвечивал перламутром – совсем как у той, Трисмегистовой черной иконы. Яков шагнул навстречу – будущей своей судьбе, своей удаче, и склонился низко, и припал губами к белой теплой руке, пахнущей чуть-чуть пеплом, чуть-чуть чернилами и слабым, горьким, пропащим жасмином.

- Я рад, что выдержал экзамен, ваше сиятельство, - сказал доктор Ван Геделе, и посмотрел снизу вверх – в каменно-прекрасное лицо ландрата, в его дымно-серые равнодушные глаза, - И счастлив буду – и впредь служить вам.