Шварце муттер - [27]

- Все, ребятки, свободны, можете гулять. Спасибо вам – за подмогу. Я с больным посижу пока, а вы ступайте, если встретится вам кто-то из Бидлов, Николай или Петер – попросите заглянуть, проведать меня.

Помощники ушли, переглядываясь и перешучиваясь на матерном русском, донельзя довольные собою – как-никак, спасители. Пациент спал с открытым ртом, налитый водкой и опием по самые брови. Проснется ли, выживет ли после операции – бог весть. Яков взял из таза круглую пульку, оттер от крови – две буквы, латинские К и Г явственно проступили на темном боку. Яков плюнул в сердцах, отбросил пулю обратно в таз и ополоснул ладони. Руки дрожали – от страха ли, от гнева? Яков вытер ладони о жилет, достал из кармана табакерку и вышел в сени.

И в сенях было слышно – как со свистом дышит в избе егерь. Яков взял из табакерки щепотку, со зла чуть просыпал, но потом все-таки отправил в ноздрю, с облегчением прочихался и шумно выдохнул. Грозный мир вокруг него разом подобрел – слышно стало, как в лесу заливаются птички, стрекочет неугомонная сорока. Две вороны перекаркивались на ветвях – совсем как бабы на базаре…Яков уселся на крылечке, вздохнул прерывисто и принялся ждать – дядю ли, Петера, а может, кого еще.

Позади лазарета послышались голоса. Яков встрепенулся было – не дядя ли с братцем идут за ним? Но нет, говорили по-французски, и явно не те. Или праздные гуляки забрались в лесную чащу – пошептаться, раздавить шкалик. Или же нет…

- Помнишь, именно здесь стояла та палатка? – Яков сразу узнал эту мурлыкающую картавость, серебряный шарик во рту, - А теперь тут поставили маленький домик…

- На этом месте стоило бы поставить скромный обелиск, в память о нашей былой глупости, - иронически отвечал другой, незнакомый Якову голос, произносивший французские слова будто по-немецки, - Здесь впервые были мы счастливы, и я, дурак, так смешно и наивно умолял тебя тогда бежать со мною…

Яков аж подавился и незаметно выглянул меж перил – кто там такой? Из-за перил видны были ему только ноги в ботфортах, но ботфорты те были – ценою в годовое докторское жалованье. «Вдруг это сам ландрат? – подумал Яков, - Голос похож – столь же иерихонский, да не тот, не хватает победительной самоуверенности».

- Может, я жалею, что отказался? – со смехом отозвался серебристо-грассирующий полушепот обер-гофмаршала, - От тебя, мой невероятный, невозможный, мой ужасный месье Эрик…

Яков всполошился – что же там за месье Эрик, да еще и в таких ботфортах, и потянулся глянуть еще раз, уже – над перилами. И – увидел.

Ничего любопытного не происходило, стояли двое друг напротив друга, среди трав и цветов, разговаривали, один играл тонким хлыстом. Нет, не ландрат. Половинка от римской геммы – обер-камергер фон Бюрен. Матово-смуглый, как испанец, черноглазый фон Бюрен, очень стройный господин в лиловом бархате, вороном дивном аллонже и драгоценных ботфортах. Бледный выморочный лиловый очень шел к его темной коже и к пронзительным зеркальным глазам, с чуть раскосым остзейским разрезом.

- Напрасно ты жалеешь, - тихо-тихо и нежно-нежно говорил он, мучительно смущаясь, страдальчески сведя угольные брови, и гибким своим хлыстом нервически сбивал головки с весенних цветов, - Я здесь, и уже никуда не денусь. Помнишь, как Габриэлю тогда пообещал – что в Москве снова свидимся…

- Яси! – раздалось за кустами. Два нетрезвых веселых слона ломились сквозь чащу – поздравить выдержавшего экзамен студента. Яков не стал орать им в ответ – постеснялся высоких персон, да и пациента не захотел будить. Все равно рано или поздно родственнички его отыщут.

Благородные господа обер-камергер и обер-гофмаршал переглянулись, с недоуменным презрением пожали плечами и неспешно удалились по тропинке, по которой, как видно, только что и пришли. Яков смотрел им вслед, угрызаемый жестокой змеей любопытства – что же это все-таки было? Фон Бюрен продолжал уничтожать своим хлыстиком весенние бутоны, а младший Левенвольд следовал за ним на небольшом расстоянии, ступая осторожно, чтоб не вляпаться туфельками в майскую глинистую лужу. Он переступил брезгливо через сонного весеннего ежика, отодвинул едва оперенные зеленью ветви и пропал за поворотом – вслед за своим стройным, растерянно-надменным, великолепным спутником. В конце-то концов, ничего непристойного они не сказали и не сделали, но Якова озадачила – их беседа.

У Петруши всегда в запасе имелось доброе, но ехидное слово – для утешения кузена.

- Столь высокого рода господа, да еще и подкинутые фортуной до самых небес, всегда немного сумасшедшие, - разъяснял Якову добряк Петер – про ландрата, - Голова у них от рождения занесена столь высоко, что упирается в облака. Частенько такие гордые шеи и ломаются – о небесную твердь…

Яков пребывал в растерянности, все никак не мог поверить – что экзамен его на должность личного хирурга оказался столь жестокой забавой. Петер же, равнодушный ко всему, лениво описывал братцу Яси нравы некоторых придворных звезд – на которых в бытность свою в Москве успел изрядно насмотреться.

Игорный дом назывался негласно – «Семь небес», так как состоял из семи игровых залов, порядковые номера которых возрастали – в зависимости от положения игравших в них персон. На первом, втором и третьем небесах, в подполе, играли кучера и солдаты, на четвертом и пятом, на антресолях под самым потолком – младшие офицеры, попы и разночинцы (на том же этаже помещались и девочки). Высокородные господа, почти все в темных носатых масках, скрывающих лицо и заметно искажающих голос – пребывали в высших сферах, на небе шестом и седьмом, в парадных залах просторного купеческого дома. Впрочем, на седьмое небо хода не было никому, кроме избранных лиц – за этим следили специальные охранники, и Якову с Петером пришлось удовольствоваться небом предпоследним, шестым.