Шутовской колпак - [3]

Почему-то я знал, что Шут обязательно, просто обязательно должен оказаться у меня.

Да-да, рассеянно сказал Олежка, даже не глядя в мою сторону, да-да, конечно, берите.

Так мне разрешили забрать Шута…

— Ты тут? Чего спрятался?

Я так и знал, что Сашок найдет меня даже в кукольной комнате.

Стоит и таращится своими круглыми глазищами.

— Ты что — ревел? Совсем дурак, что ли?

Сашок — моя крестная сестра.

Лёлик говорит, что так не бывает — а у меня бывает.

Папа Сашка — мой крестный и крестили нас с ней вместе. Мы уже были, правда, большие.

Я всегда хотел, чтобы у меня была сестра — и мне нравится думать, что Сашок — именно сестра, хотя наши родители и не родные, а просто дружат.

Если кто в школе зовет меня «Гришка-клоун», «Гришка-язва», тот просто не знает, какой бывает Сашок. Вот уж кто язва — скажет иногда чего, как припечатает.

Тогда я не знаю, куда деваться, и с ужасом чувствую, как щеки заливает кипятком, как краснеет даже кожа под волосами.

«Гриня — красна девица», — говорит тогда Сашок, и правый уголок ее рта чуть вздергивается, как у одной из кукол Лёлика. И она сразу смотрит в сторону, словно красномордый я — это выше ее сил.

— Чего ревел-то?

Если увидеть нас на улице, со спины, к примеру, то можно запросто перепутать, кто из нас мальчик, а кто — девочка.

Сашок — стриженная под мальчишку, угловатая, ушастая, она идет и энергично размахивает руками. А я не люблю бежать, мне хочется идти, почти танцуя. «Одуванчик», — говорит иногда Сашок ласково и дотрагивается до моих волос, будто это и правда пух одуванчика, готовый вот-вот улететь, а не просто лохматая кудрявая шевелюра, непонятно от кого мне доставшаяся.

Сашок словно бы и гордится, что у нее нет ни косичек, ни глупых кукол-принцесс.

«Спасибо большое маме-папе, что принесли меня из роддома в зеленом одеяле!» — любит говорить Сашок, подчеркивая, что все эти глупости с розовым-голубым — не про нее.

И я ее очень люблю — за то, что она не наряжается в принцессу и не просит родителей купить ей розовое платье, похожее цветом на липкую розовую вату в парке отдыха. И за то, что с ней можно говорить запросто и про все — ну как с таким же как ты, не как с девчонкой. И за то, что язвит, тоже, наверное, люблю — она ведь не хочет обидеть, она просто такая.

— Ну давай, говори!

Сашок просто так не отстанет, я знаю. Поэтому лучше сразу признаться.

— Сэм сказал, что уезжает в Голландию. Навсегда. Работать там, жить, насовсем, короче.

— Понятно, — сказала Сашок и села рядом со мной на деревянную приступочку-ступеньку.

Помолчала.

Вздохнула глубоко — запах конфетных оберток, стружек и парчовых кукольных костюмов. А потом выдала:

— А я на операцию иду. После дня рождения.

У Сашка что-то с сердцем — какой-то там синдром, названия которого я никогда не помню. «Ничего страшного, просто сердцебиения». Когда-то ей сказали, что может быть, понадобится операция, если сердцебиения будут надоедать.

Синдром у Сашка с самого детства — поэтому губы у нее часто совсем голубые, как будто их в шутку вымазали акварельными красками.

Мне всегда было интересно — как это, сердцебиение? Чтоб надоедало?

«Ну это как будто у тебя внутри заперли придурочную птицу и она бьется там, а вылезти не может», — сказала Сашок однажды без тени улыбки.

Мне всегда казалось, что операции — это очень страшно. Я никогда не лежал в больнице — будто бы, как Шут, был сделан не из того же, из чего все люди.

Только вот Сашок другое дело, она не я, она бесстрашная. Или, может быть, просто делает вид, что бесстрашная.

— Они мне говорят, что операция безопасная, ничего серьезного. Но я почему-то думаю, что все это неправда.

Она посмотрела на меня — быстро, будто не хотела, чтобы я увидел ее глаза.

— Я боюсь наркоза. Вечером лежу в постели и думаю — а вдруг я завтра не проснусь. Не хочу тогда засыпать, ну стараюсь не закрыть глаза, пока можно терпеть. А потом — раз — не хочу, а засыпаю. И на следующий вечер все снова.

Я не знал, что сказать. Если Сашок призналась, что ей страшно, значит ей очень страшно. И поэтому просто, чтоб порадовать ее, выпалил:

— Представляешь, «Хрустальный башмачок» скоро спишут — любую куклу можно будет себе забрать.

Я думал, она заберет Золушку — или, к примеру, Королеву, они такие красивые, что иногда тянет зажмурить глаза, потому что те не выдерживают этой красоты.

Но ведь это Сашок.

Глаза ее заблестели. Ну конечно — я и правда дурак набитый.

— Значит, можно попросить себе Шута! — выпалила Сашок. — Это не глупые девчоночьи куколки, — подумав, сказала она так, словно продолжала с кем-то спорить, — такое и на день рождения попросить можно.

День рождения у Сашка 31 декабря — и она никогда не зовет меня праздновать, потому что никакого дня рождения у нее и не бывает. И подарки дарят ей редко — ведь Новый год же. А до этого дня ее родители работают по елкам — как и мои. «Морозят».

— Вот бы мне и вправду отдали Шута, — сказала Сашок и наклонила голову набок, по-сорочьи.

Театральные дети — это ведь не только мы с Сашком. Это и взрослые, вдруг понял я. Все-все, кто живет в театре: и Лёлик, и Сэм, и Мама Карло, и осветительница Майка, и даже толстая буфетчица Нина Ивановна, блондинка с розовыми губами и взбитой словно пышный торт прической. И может быть, только мы и есть друг у друга. И еще театр — он тоже у нас есть. Он тоже всегда тут. И каждому полагается по кусочку театра — это точно. Это — честно.