Шутник - [5]

(Примечание. Собственный рассказ Моэма о том, как они нашли дверь у Анани, подтверждает все, только он не упомянул, кто их к Анани возил.)

Полчаса спустя, отведав коньячку, встряхнувшись и повеселев, я вернулся к машине, эти двое так и сидели, вцепившись в свою драгоценную дверь. Уже смеркалось, и, не заметив камня на дороге, я споткнулся и упал. Шел дождь, и я плюхнулся в грязь, да еще лицом. Настроение у меня соответственно опять упало.

— Боже! — услышал я голос Моэма.— Парень нализался в лоскуты!

Вот врет-то! Я подошел к машине и отпер дверцу.

— Я все слышал! — негодующе сказал я.— И заявляю, что я трезвее башмака! — и сел за руль.

— Очень вас прошу,— предостерег Моэм,— поезжайте помедленнее!

Меня уже тошнило от этих снобов и их надменного обхождения. Крутя баранку, я принялся распевать «Все свои беды засуньте в рюкзак!». Ехали мы ровно, со скоростью 35 миль в час. Уже почти стемнело, фар у меня не было, но дорогу я знал. «И улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь!» Мы стукнулись о валун, который не иначе как только что подложили сюда, и машина чуть не кувыркнулась.

— Да помедленнее же, черт тебя возьми! — тревожно вскрикнул Моэм.

Как я уже говорил, я не позволяю себя оскорблять. Я прибавил скорость до 40 миль. Чем пуще они меня кляли, тем шустрее я гнал машину. Мы пересчитывали выбоины, прыгали через коряги, разок я даже мазнул крылом по дереву. «Не печалься и не горюй!— плевать я хотел на их дверь.— И улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь!» — заливался я.

Когда мы добрались до Папеэте, я малость поостыл и бережно притормозил перед гостиницей. Обойдя машину, я открыл дверцу для Моэма. Вид у него был самый плачевный: бледный и дрожит. У Хэкстона не лучше. Где уж им донести стеклянную дверь! Я и взял ее у Моэма. Помочь.

— Нет! Не притрагивайтесь!! — но я уже взбирался на крыльцо.

(Примечание: Не надо! Нет!!!)

Я знать не знал, что в гостинице недавно заменили сгнившие ступеньки новыми. И вместо четырех ступенек стало пять. Поэтому — моя ли это вина? — я споткнулся о верхнюю и упал ничком на дверь. Конечно, проклятая разлетелась вдребезги. Но что самое печальное — осколками мне порезало лицо и руки. В кровь. Я приподнял голову: Моэм и Хэкстон сверлили меня глазами.

Моэм тяжело дышал.

— Ты — болван! — прошипел он. — Идиот! Безмозглый пьянчуга! Не соображаешь даже, что натворил! — и, впадая в свой обычный припадок бешенства, пнул меня в крестец.— Будь ты проклят! Будь ты проклят, черт тебя подери!

Никому не позволено ругать меня и пинать, да к тому же когда я валяюсь в луже собственной крови! Вот вам и благодарность за то, что я рвался услужить! И я решил отплатить Моэму, преподать урок, чтобы в жизнь не позабыл!

Наслышавшись, что Гоген частенько сидел на мели и ему приходилось малевать свои непристойные картины на джутовых мешках из-под картошки, я насобирал таких мешков, сколотил деревянные подрамники, совсем как те, что стояли в бойлерной, туго натянул на них мешковину и крепко приколотил ржавыми гвоздями. Всего у меня получилось пять полотен.

Особо я не спешил, так как его высочеству Моэму все равно никуда не деться с Таити, пока не прибудет пароход. Я взял полотна, свернул их, привязал к ним груз и благоуханной ночью утопил в лагуне, прикрепив веревкой к бую.

Потом взял картины Гогена — все пять — из бойлерной и внимательно изучил при солнечном свете, расстелив на берегу у травяной хижины, где жил. У ящика с углем они простояли никак не меньше, чем с 1903 года, когда умер Гоген. Осторожно смахнув пыль, я протер полотна губкой, намоченной в холодной воде. И они засверкали, будто написанные вчера. На Таити влажно и везде плесень, но картины стояли в сухом месте, не на свету и сохранились превосходно.

Здесь надо упомянуть, что в школе — в Йоркшире — я выказывал недюжинные способности к рисованию. Мать определила меня к местному художнику, и тот давал мне уроки рисования, пока печальное происшествие не покончило с нашими занятиями и с домом художника. Но разве меня кто-нибудь предупреждал, что скипидар — горючий?

Итак, с основами живописи я был знаком и нашел, что полотна Гогена написаны неумело и вдобавок безобразно. Прежде всего, он не умел рисовать. Писал плоско, ни перспективы, ни деталей. А палитра? Нелепость на нелепости! Апельсины у него синие, кокосовые орехи оранжевые, а лошади зеленые! Вдобавок, на всех пяти картинах Гогена — обнаженные женщины! И все-таки я решил скопировать их. Я отправился в магазинчик, единственный, где продавались краски, кисти и прочее, купил несколько тюбиков масляной краски, кисти и палитру.

И приступил к делу. Сначала копировал на бумагу, потом на картон и дощечки. Десять дней неустанных трудов, и я приноровился к гогеновской манере и решил, что готов. Темной ночью я отправился к бую и извлек пять холстов. Сселись они прекрасно. Утром я промыл их в пресной воде и разложил сушиться на солнышке. Через два дня нанес клеевую смесь, чтобы краска не впитывалась.

Тут встала проблема — состарить холсты. Совета попросить не у кого, пришлось импровизировать самому. Втер в мешковину песок, сбрызнул холодным кофе, потом пивом, протер пеплом и все смыл. После всех процедур мешки выглядели точно так, как мне хотелось.