Шура. Париж 1924 – 1926 - [84]

Ева Ле Гальенн была американской актрисой британского происхождения. Когда в возрасте шестнадцати лет она переехала в Нью-Йорк, то уже была известна в Англии. Бродвей сразу же тепло принял эту элегантную, скромную, красивую и талантливую девушку. В отличие от многих Ева никогда не скрывала свою ориентацию и, несмотря на свою женственность и привлекательность, всегда предпочитала мужчинам женщин. Ей всегда было комфортнее в женском обществе, она никогда не жаловалась на недостаток любовниц. Не так давно Ева закрутила роман с Мерседес де Акостой, однако в 1920 году та вышла замуж за Абрама Пула, что сильно повлияло на их отношения. Муж Мерседес либо не знал о романах супруги, либо не хотел их замечать, однако она посвятила Еве две работы – «Сандро Боттичелли» и «Жанна д’Арк». Самым крупным проектом Евы был Гражданский репертуарный театр, с которым ей финансово помогала Алиса ДеЛамар.

– Дорогая Ева, нашей России больше нет, – грустно прибавила Шура. – Там теперь все иначе.

– А ваши семьи?

– Их свобода ограничена, они живут в страхе за свою жизнь. Говорят, в России больше нет такого понятия, как «семья». Отец может донести на сына, сын – на отца.

– В России никогда еще не было так плохо, – тихо сказала Люсия.

– У меня к вам вопрос, Александра Верженская, – произнес Винавер. – Вы бы предпочли свободу без России или несвободную Россию?

– У тех, кто бежал, не было выбора, – после недолгих раздумий ответила Шура. – У тех, кто остался, тоже. Но нас разделила не только идеология. Нас разделил именно тот вопрос, который вы задали. Кто-то остался в несвободной России, а кто-то предпочел свободу без России. Но и это еще не все. Первые скучают по свободе, а вторые – по России, и все они не могут обрести ни того ни другого.

– Как же точно ты все сказала, Шурочка! – восхитился Борис, дружески похлопав ее по спине.

– Да, мне тоже нечего добавить. – Взгляд Люсии впервые за долгое время унесся куда-то вдаль.

– Смотрите, кто пришел! – воскликнула Гертруда Стайн, и голос ее разрезал неловкую тишину, повисшую после слов Шуры. – Как раз вовремя!

Все оглянулись и увидели мужчину, выходящего из гостиной на террасу. Иван Бунин, пятидесятичетырехлетний мужчина с тонкими чертами лица, подошел к ним и вежливо поцеловал в щеку сначала Алису ДеЛамар, а потом саму Гертруду Стайн. Садиться на стул он, впрочем, не стал.

– Мне очень жаль, дорогая Алиса, – сказал Бунин. – Я опоздал. Простишь меня?

– Не извиняйся, Иван. Давай выпьем – присоединяйся к нашему разговору. Мы как раз говорили на твою излюбленную тему. Дорогая Шурочка рассуждала о том, почему эмигранты из России ищут другое счастье.

Бунин внимательно посмотрел на Шуру.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Мы говорили о том, что лучше – несвободная Россия или свобода без России.

– Друзья, – сказал Бунин, – вам известно мое мнение по этому вопросу. Причина, по которой я перечеркнул годы дружбы с Горьким и разорвал все наши связи, – его восхищение революцией. Большевизм вызывает у меня только одно чувство: ненависть. Стал бы я иначе уезжать из России?

– Когда ты в последний раз встречался с Горьким? – спросила Гертруда Стайн.

Бунин взял в руки бокал и, усевшись на свободный стул, продолжил:

– Мы с Верой провели три зимы, с 1912 по 1914 год, в доме Максима на Капри. Наши с ним разговоры скорее касались искусства, нежели политики. Но со временем его симпатия к революции стала меня беспокоить. В тысяча девятьсот семнадцатом мы разошлись навсегда. С тех пор я не имею никакого отношения к Максиму Горькому.

– Горький называл тебя настоящим писателем, – сказала Люсия.

– Возможно, сейчас он жалеет об этом, – усмехнулся Бунин, а затем продолжил: – Россия без свободы или свобода без России? Пока я здесь, ответ очевиден: мой приоритет – это свобода. Без нее я не могу думать и не могу писать, чем мне тогда делиться? Может ли быть что-то, что заставляет людей чувствовать себя более человечными, чем свобода мысли и самовыражения? И если у меня однажды появится возможность вернуться в Россию, то пусть лучше я умру в изгнании, тоскуя по ней.

Несмотря на категоричную позицию Бунина касательно возвращения на Родину, грусть в его глазах показывала, насколько сильно он скучает по России. В глазах Шуры заблестели слезы. Боря поближе притянул свой стул и приобнял ее. Шура печально прислонилась к его плечу и продолжила слушать писателя.

– Уже с 1910-х годов я беспокоился о том, во что может вылиться революция. Поэтому наши последние разговоры с Максимом превратились в тяжелые споры, а не в обмен идеями. Но посмотрите на результат: я в Париже, а Максим в Неаполе. Должно быть, Россия для него теперь – это не столько очарование, сколько вера.

– Дорогой Ваня, – сказала Гертруда, – ты известный писатель, обладатель двух Пушкинских премий, член Российской Академии наук, я уверена, что Советы все равно захотят видеть тебя на своей стороне.

– А хочу ли я этого? Нет, дорогая Гертруда, нет.

– Вернулись бы вы, если бы большевизм рухнул? – поинтересовался Гленуэй.

– Даже если большевизм рухнет, я не знаю, какие руины он оставит.

– Если бы можно было продолжить умеренную политику Временного правительства, мы бы сегодня об этом не говорили. Разве нет? – спросил Борис.