Шура. Париж 1924 – 1926 - [12]

Мужчина никак не мог налюбоваться ею и все следил за тем, как она изящно передвигается по квартире. Поставив вазу на столик из орехового дерева и легким движением придав букету окончательную форму, Шура проследовала к буфету с алкоголем и принялась наполнять льдом бокал. Ален чувствовал, как Шура испытывает и боль, и радость одновременно. Она находилась здесь, с ним, в Париже, но в то же время эта хрупкая, невесомая женщина, которая ходила настолько изящно, что ее ноги почти не касались ковра, находилась в другом месте, отражалась в другом мире. Ее тонкие пальцы, касавшиеся бокалов, ее бархатистая кожа, ее серо-голубые глаза и медные волосы – все будто становилось полупрозрачным, чужеродным. И несмотря на то, что Ален видел ее и чувствовал тепло, которое источала ее кожа, мужчина понимал, что он лишь гость в ее мире. Он боялся, что однажды не сможет коснуться ее, что она предпочтет ему свои мечты и грезы. Что-то подсказывало ему, что он здесь, пока избранница позволяет ему это, и что он будет с ней ровно столько, сколько она сама того захочет. Это ранило его – никакая другая женщина, которых он знал раньше, не причиняла ему такую боль.

Так любить и быть таким одиноким! Вот что он испытывал в присутствии Шуры, вот что неизменно отражалось на его внутреннем мире. Именно его собственное неизлечимое одиночество и тоска любимой женщины, запечатленная в ее душе, заставляли их жить в своих собственных мирах, и это только сильнее сковывало и пленило Алена.

Шура наполнила бокалы и, улыбаясь, подошла к нему. Ален помотал головой, прогоняя глупые мысли. Одной рукой он взял бокал, а другой погладил женщину по щеке.

– Моя богиня! Какая же ты красивая! Как я скучал по тебе!

Женщина ничего не ответила, но с удовольствием кошки устроилась в его объятиях.

– С возвращением, дорогой, – сказала она, внимательно посмотрев мужчине в глаза.

Ален не хотел выпускать из объятий любимую женщину, с которой переживал минуты удовольствия, которых не знал раньше. Он сделал глоток водки, и не успела она обсохнуть на его губах, как он потянулся к Шуре и поцеловал ее.

Лежа на кровати в объятиях Алена, Шура думала об огромном мире, который таился внутри нее – о ее ночах с Сеитом, о прошлом, растаявшим как мираж, и о будущем, к которому сейчас тянулась. Два мира удивительным образом переплелись в ее сознании, ее жизни. Ален не мог не заметить, как помутнел ее взгляд. Внезапно он прекратил свои ласки и встревоженно посмотрел Шуре в глаза, а та, в свою очередь, не хотела его расстраивать – ведь ему и без того довелось пережить столько боли. Ей вдруг стало бесконечно жаль Алена. С Сеитом их объединяло и общее прошлое, и общее будущее. С Аленом не объединяло ничего. Она прогнала прочь воспоминания о Сеите и полностью отдалась Алену.

* * *

Шура проснулась от монотонного постукивания закончившейся пластинки. Этот звук словно гипнотизировал ее. Она не помнила, как долго они с Аленом спали, и не помнила, выключила ли свет на прикроватной тумбочке. Единственным источником света в комнате было сияние уличных фонарей на берегу реки. Стараясь не разбудить Алена, она медленно приподняла его руку, обнимавшую ее за грудь, и поднялась с постели. Когда она на цыпочках подошла к гардеробу, то от холода легонько приобняла себя, пытаясь согреться. Туманный свет, скользивший по комнате, рисовал тусклые полосы на ее обнаженном теле, пока она рассматривала себя в зеркале гардероба. Но вдруг, будто бы желая скрыться от своего отражения, она открыла дверь и сняла с одной из вешалок халат. Шелковая ткань скользнула по ее телу, будто бы обнимая женщину.

Женщина подошла к граммофону и сняла с пластинки шипевшую иглу. Шура не знала, что делать дальше. Она могла вернуться в постель, но не хотела спать – она устала от своих мучительных снов, но и явь не давала ей покоя, мучая воспоминаниями. Она должна была заставить себя вновь мечтать и строить планы на будущее, но на это у нее не было сил. Все непрерывно напоминало ей о прошлом, о том, что она оставила позади, и это мешало целиком окунуться в новую жизнь. Нет, она не могла просто так положить голову на подушку и спокойно заснуть.

Медленно, гораздо медленнее, чем одолевавшие ее мысли, она подошла к балконной двери, скрестила на груди руки и подняла голову к небу.

Снег падал медленно, будто бы и вовсе не хотел долетать до земли. Внезапно налетевший ветер вскинул в небо витавшие в воздухе снежинки и сорвал с места те, что лежали на крышах и деревьях. Шуре показалось, что началась снежная буря. Маленькие, но амбициозные снежинки взволнованно закружились в стремительном танце, то замедляясь, то разгоняясь вновь. Они группировались, словно придавая ветру форму, и продолжали вырисовывать собой причудливые силуэты – снежинки то тянулись друг к другу, как давние любовники, то рассыпались, растворяясь в непогоде. Дуб, возвышавшийся перед домом, казалось бы, защищал собой несколько сухих листьев, чудом уцелевших на его ветвях. Шура с грустной улыбкой наблюдала за несколькими спящими птицами, которые, точь-в-точь как она, пытались укрыться от бури среди раскидистых ветвей дерева. Внезапно женщина почувствовала усталость и направилась к креслу, продолжая смотреть на улицу. Шура подложила под ноги подушку, набитую гусиным пухом, и, устроившись поудобнее, как птица в гнезде, осознала, что невольно стала частью этой неспокойной ночи.