Штурман - [25]

— Ну вот, — процедил штурман сквозь зубы. — Так и ломают себе шею. Не обращай внимания на огни, — закричал он пилоту, отпуская его плечи. — Теперь на них наплевать. Они тебе больше не нужны. Ложись на курс.

Пилот кивнул. Он сбавил газ и, не отводя глаз от указателя скорости и крохотного силуэта самолета на искусственном горизонте, по которому определял высоту, сжал обеими руками штурвал. «Сто тридцать миль, сто сорок, сто пятьдесят…» — считал штурман. Потом он отодвинулся, чтобы не заслонять бортмеханику заднюю доску с приборами, и, в то время как Везер, прижав планшет к груди, пробирался к себе в кабину, стал рядом со вторым пилотом.

Самолеты поднимались со всех соседних аэродромов.| Их огни проносились над самой землей, потом медленно взмывали в небо, туда, где сосредоточивались эскадры. В нужную минуту Везер давал новый курс, по которому самолет должен был вернуться к базе, чтобы занять свое место в боевом порядке.

— Стрелки, внимание, — сказал пилот в микрофон. — Беру вправо. Предупреждайте о машинах.

«Он взял себя в руки, — подумал штурман. — Но если б стрелки вдруг узнали, что он почти слеп…» Он снова стал за спиной пилота и положил руки ему на плечи. Он ни в чем не упрекал его. Рисковали они вместе, а одним безумием больше или меньше — все равно. Пока есть опасность столкнуться с каким-нибудь самолетом, идущим наперерез, нужно быть рядом с пилотом. «Во всяком случае, — думал штурман, — по возвращении я молчать не буду и заставлю его еще раз пройти медицинское освидетельствование. Отвечать за гибель всего экипажа я не хочу». В этот момент пилот снял руку со штурвала и, полуобернувшись к штурману, пожал ему пальцы. Сейчас только таким образом он мог выразить ему свою признательность и свою дружбу.

Штурман наклонился к нему.

— Это было не так уж трудно. Теперь я уверен, что ты будешь видеть огни.

Пилот притянул штурмана к себе.

— Начинаю видеть, — сказал он.

— Ладно, не забывай о соседях, — пробормотал штурман. — Смотри, как бы не врезаться.

Грохот стоял такой, что пилот мог слышать только то, что говорили в микрофон: у каждого к шлему было прикреплено резиновое рыльце, и микрофон сидел в его углублении. Если только не нажимать на кнопку связи, можно вовсю сыпать проклятиями и тебя па услышат. Иногда это доставляло удовольствие, и каждый старался воспользоваться такой возможностью. Действительно, к пилоту мало-помалу возвращалось самообладание, и время от времени он отрывался от своих приборов и бросал быстрый взгляд в темноту, туда, где застыли хрупкие звезды и, точно дельфины, колыхались в черных водах ночи огни ближайших машин.

— Пилот, влево! — вдруг крикнул стрелок. Пилот налег на штурвал, и самолет послушно повернул влево.

— Все в порядке, стрелок, все в порядке.

Какой-то самолет, настоящая скотина, прошел прямо у них под носом; все, кроме Везера, закрытого в своей кабине, видели, как его огромная масса вынырнула откуда-то справа из пустого пространства. Наверное, машина была с соседней базы и за штурвалом сидел молодой парень, какой-нибудь погонщик быков из Австралии или лесоруб из Канады, короче, один из тех, что в тонкости вдаваться не любят и, когда меняют курс, слушают только команду и не думают об опасности врезаться в товарища. Таких всегда следует остерегаться.

На несколько секунд у штурмана перехватило дыхание. Вот так, наверное, в ту памятную ночь все и произошло.

Сам не зная почему, он вспомнил Адмирала у самолета в ту ночь, когда штурман пришел его встретить после полета. Адмирал только что выбрался из машины и еще нетвердо держался на ногах; он побежал к полю, окружавшему бетонированную площадку, на которой под сенью деревьев стоял самолет, и, упав на траву, стал хватать ее руками. «Послушай, — сказал штурман, подходя к нему, — что с тобой? Ты болен?» Адмирал поднялся, шрам сверкал на его непокрытой голове, и у него вдруг вырвался смешок, похожий на сдавленный кашель. «А ты никогда этого не делал? — спросил он. — Понимаешь, звезды в конце концов чертовски надоедают, и, чтобы убедиться, что я на земле, я должен пощупать ее. И тогда мне снова хорошо». А ведь тот полет был не тяжелее других. Адмирал поводил фонариком по фюзеляжу и крыльям и обнаружил только два или три следа от снарядных осколков. «Сволочи!.. — закричал он. — Вот сволочи!..»

«Неужели он каждый раз, возвращаясь из полета, будет щупать землю?» — спросил себя штурман. И внезапно он ощутил желание, вернувшись, тоже припасть к земле. Теперь она для него наполнилась смыслом: там ждала его молодая женщина под рубенсовским портретом розовощекого голубоглазого ребенка, висевшим над красной плюшевой кушеткой. Штурману так хотелось бы отдать все теперешние тревоги за безмятежность той ночи, когда он лежал — сколько времени это длилось? — вытянувшись рядом с женщиной, положив руку ей на грудь, оцепенев от счастья. А теперь нужно было снова приниматься за прежнее. «Зачем?» — опять спросил он себя. Он мог бы растянуть историю с взысканием. Мог бы отказаться от вмешательства Адмирала. Его посадили бы под арест, а тем временем, может быть подписали бы перемирие и в конце концов все как-то уладилось бы. Но нет, он должен был продолжать, чтобы получить возможность снова увидеться с женщиной, и еще из-за этой дурацкой истории с Лебоном, которого хотели угробить, потому что он перестал различать огни. «Ну и что? — с горечью сказал он себе. — Еще немного, и сейчас мы бы навеки перестали их видеть. О таких вещах лучше никогда не рассказывать и, главное, никогда не бахвалиться ими».