Штурман дальнего плавания - [36]

— Все грязные. Ну, ничего, придется перевернуть на другую сторону. Сойдет.

Потом он открыл шкаф и показал мне целый десяток пестрых галстуков:

— Ничего наборчик? Все заграничные. — Он снял белый с красным галстук. Через несколько минут Сахотин был готов.

— Что же ты костюм не надеваешь? Так в робе и пойдешь? — удивился я, заметив, что серенький костюм остался висеть в шкафу.

— А как ты думал? В робе шикарнее. Сразу видно, что ты моряк, а не фендрик Жора.

Сахотин произносил это «Жора» с отвратительным акцентом, «по-одесски».

Пока мы сидели в ожидании прихода Милейковского, Сахотин непрерывно говорил. Казалось, что он плавает уже много лет, был на всех морях и океанах и по меньшей мере три раза обошел вокруг света. Он знал все: названия судов, фамилии капитанов, их характеры, на каком судне легко работать, на каком трудно, в каком пароходстве больше платят и как убежать с «тяжелого» парохода.

Наконец пришел Милейковский, тоже в робе и в брезентовой замасленной «канадке», которая, очевидно, также считалась «шиком». Мы вышли. Сахотин и Милейковский закурили трубки. На Невском было много народу, и мы, взявшись под руки, влились в общий людской поток. Сахотин и Милейковский громко хохотали и держались о развязностью, которую я, по наивности, принимал за морскую лихость.

С этого вечера все свободное время я стал проводить в обществе Сахотина и его товарищей. Результат быстро сказался. Я стал плохо учиться. Мне казалось, что теория Сахотина «к экзаменам все подгоним, а зубрить не нужно» правильна, и я перестал заниматься дома, надеясь на свою память. А учиться становилось все труднее и труднее, потому что были введены новые предметы.

Алексеи Иванович Орлов читал курс навигации. В первом классе этот предмет был ведущим, и потому мы должны были особенно прилежно изучать его. Орлов — не старый, красивый, с седеющими висками — в прошлом моряк торгового флота. По навигации неуспевающих почти не было. Предмет был не очень трудный, интересный, а главное — мы чувствовали тут же, в классе, его практическое значение. Кажется, уже через два месяца после начала занятий нам роздали карты, параллельные линейки, транспортиры, и Алексей Иванович задал нам задачу на прокладку курса. Нужно было провести судно по карте из Копорской губы в сторону Нарген. Алексей Иванович прохаживался между столами и исправлял ошибки. К концу года прокладки становились сложнее. Вводились все новые и новые элементы — течение, ветер, туман. И вот у Орлова я тоже ухитрился получить «неуд» за проверочную прокладку. Комсомольскую работу в редакции стенгазеты, порученную мне бюро, я совсем забросил. С Ромкой я дружить не переставал, но он категорически отказался бывать у Сахотина и на мою дружбу с ним смотрел неодобрительно. Как-то он сказал мне:

— Слушай, Игорь, неужели ты не видишь, что за тип этот Сахотин? Ведь это хвастун и ничего больше.

— Да ты его не знаешь. Он прекрасный парень. Много плавал. Дядя у него капитаном на Черном море. А тебе он не нравится потому, что не считается с твоим мнением и мнением Коробова, с которым ты дружишь.

— Нет, не поэтому. Он не моряк, а ничтожество. Ни одной задачи по астрономии самостоятельно решить не может. Ну скажи, какой из него выйдет штурман?

— Ничего. Он к экзаменам все подгонит. Посмотришь, он себя еще покажет, — защищал я Сахотина.

А дела «сахотинцев» шли плохо. Бурхасова отчислили за прогулы и неуспеваемость. Сахотин и Милейковский еле-еле держались. Я чувствовал, что тоже качусь по наклонной плоскости, но отстать от Сахотина не мог. Так приятно было вечерами ходить по Невскому и слышать завистливый шепот: «Моряки! С торговых судов!» Это шептали чахлые зеленолицые юноши без определенных занятий, завсегдатаи Невского, готовые умереть за какую-нибудь заграничную дешевку — галстук, кепку или резиновый пояс. Я тоже завел трубку и пытался курить, но из этого ничего не получалось. От табака меня начинало тошнить, и я предпочитал держать в зубах пустую трубку для «морского вида».

Мама с грустью смотрела на мой залихватский вид и времяпрепровождение. Сахотин ей очень не нравился. Она почувствовала к нему неприязнь в первый же его приход ко мне.

Сахотин рассыпался перед мамой мелким бесом, рассказывал о Керчи, о своих плаваниях, старался быть остроумным и пренебрежительно отзывался о преподавателях техникума и даже о самом Бармине.

Когда он ушел, мама вздохнула:

— Какой неприятный мальчик! Неужели, Гоша, ты с ним дружишь?

Я стал объяснять маме, что это только первое впечатление, на самом же деле Сахотин прекрасный парень и отличный товарищ. Но после этого визита мама стала внимательно присматриваться ко мне и моим новым друзьям. Вскоре она сказала:

— Игорь, я вот уже несколько дней наблюдаю за тобой и твоей компанией. Это совсем не то, что нужно. Ты перестал заниматься. И что это за трубка, нелепый вид «морского волка», ежедневные прогулки по Невскому? Что это тебе дает? Сейчас учиться надо, учиться. Вот и Роман редко стал к тебе заходить, а он хороший парень. Тебе надо бросить дружбу с Сахотиным и остальными бездельниками.

Я был оскорблен в своих лучших чувствах и довольно грубо ответил маме, что я достаточно взрослый, чтобы самому выбирать себе товарищей, и Сахотин совсем не бездельник, а настоящий моряк.