«Штрафники, в огонь!» Штурмовая рота - [24]

Немцы прекратили огонь из минометов и спустя полчаса выпустили несколько гаубичных снарядов. Один ощутимо встряхнул танк, другие взорвались в стороне нашей бывшей позиции. После каждого взрыва земля вздрагивала, а я сжимался в клубок. Значит, начистили мы вам ряшку из двух винтовок, если вы столько железа на нас высыпали! Я даже перестал бояться зажигательных снарядов. Попил водички, расширил свое убежище. Но если страх перед зажигательными снарядами отодвинулся в сторону, то лежать в сырой полутьме рядом с мертвецом становилось все невыносимее.

Мне казалось, что Иван начинает шевелиться. Я снял тряпку, закрывающую лицо. Повязка на лице засохла, а глаза были открыты. Не догадался прикрыть сразу веки, и сейчас они затвердели. Эти открытые глаза добили меня окончательно, и я выполз наружу. Холодный ветер гнал облака, изредка показывалось негреющее солнце. Чтобы не замерзнуть, я ползал взад-вперед в низинке за танком, сжимал и разжимал пальцы. Немцы снова высыпали порцию «огурцов-пятидесяток». Я успел заползти под танк. Когда через полчаса вылез, увидел, что одна из мин взорвалась рядом с торчащей ступней Ивана. Сапоги, и без того иссеченные осколками, превратились в лохмотья.

Я пополз к запасным окопам, но немцы, набросав на бруствер траншеи мешков с песком, установили там еще один пулемет. Эти лишние полметра высоты не дали мне уползти от танка. Пули, короткими и длинными очередями, стегали землю, выстригали, как под машинку, бурьян, сквозь который я пытался проползти, прошивали насквозь островок акации, где уже виднелись оба окопа. Пришлось возвращаться под пулями к танку, а когда чуть не под носом рванули одна и другая тяжелые мины, я юркнул под «бэтэшку», уже не думая о мертвеце. Эти мины, попадая в танк, глушили меня, как пескаря веслом. Из левого уха текла кровь. От запаха гари выворачивало наизнанку. Но гореть в «бэтэшке» уже было нечему, и я все же дождался темноты. Переполз эту сотню шагов нейтралки, оглохший, в изорванном комбинезоне, потеряв где-то шапку и каску. Зато притащил и свою винтовку, и разбитую покойника Ивана Митрофановича Ведяпина.

Это был самый жуткий день за время моего пребывания на передовой. Двое суток я отлеживался в санроте. Помыли, сделали укол от столбняка, вытащили небольшой осколок. Но официальное ранение и контузию мне почему-то не записали. Зажило все, как на собаке, слух восстановился. Наверное, счет раненых не захотели в сводках увеличивать, тем более осколок под кожей сидел, а еще два оставили лишь неглубокие порезы. Бушлат да овчинная безрукавка защитили.

Тело Ивана Ведяпина забрали и похоронили лишь дней через шесть, когда началось наступление. Мне засчитали двух убитых пулеметчиков и уничтоженный МГ-42, хотя во второго фрица я промазал. Надо же было оправдать шум и грохот на нашем участке и понесенные потери. В тот день, при обстреле, погибли командир седьмой роты и трое бойцов. Семен хоть и радовался, что я вернулся живой, но бурчал, что наша снайперская охота обходится слишком дорого.

Меня, уже после освобождения Киева, представили к медали «За боевые заслуги». Но писаря, как везде, не торопились, а может, документы завалялись, и приказ 013 по 295-му стрелковому полку 183-й дивизии был подписан лишь 27 апреля 1944 года, когда я отлежал в госпитале и снова вернулся в полк. А медаль «За боевые заслуги», опять-таки спасибо расторопности нашего военного руководства, я получу в августе 19бЗ года, спустя 19 лет. Да и то благодаря моей настырности. К этой медали и «Отваге» меня представляли (или обещали представить) раз пять, но получил я одну. Забегая вперед, скажу, что все три ордена: Красной Звезды и два Отечественной войны второй степени я получу после окончания войны в 1945–1946 годах. Пара представлений на другие ордена тоже бесследно затеряется, и концов я уже не найду.

Ноябрь сорок третьего года запомнился сильными холодными ветрами и дождем со снегом. Самая паршивая погода для охоты. Мокрый, окоченевший, часами лежишь, высматриваешь цель. Пальцы не гнутся. Отогревал их дыханием или по очереди засовывая ладони за пазуху. От трехпалых рукавиц толку было мало. Через час они промокали насквозь.

Впервые побывал под сильной бомбежкой. Жуткое ощущение, когда полутонные и тонные бомбы взрываются на расстоянии полутора или двух сотен метров. Земля вздрагивает с такой силой, что тело подбрасывает в окопе, а в ушах стоит сплошной звон. Крепкая авиация у немцев. Лежишь вниз лицом и ждешь, что следующая чушка врежется между лопаток. Исчезнешь, как будто и не было тебя.

Я вначале не понимал, какого рожна бросают такие мощные бомбы на траншеи. Этой штукой корабль можно утопить или целый военный цех снести. А у нас какие цели? Несколько батарей легких орудий, минометных рот, изрядно потрепанных, да где-то за спинами гаубичная 122 – миллиметровая батарея.

– А это чтобы мы боялись, – рассуждал Семен, ставший командиром отделения. – Мстят фрицы за Киев. Я своих новобранцев обходил, так у троих штаны мокрые. Хотят, чтобы мы еще до боя от страха ничего не соображали.

Я знал о том случае. Хоть и въедливый, злой мужик Семен, а издеваться над своими солдатами не дал. Отправил постираться, собрал запасное белье.